Золотая голова

Тальви тоже не долго терпел мое общество. Каким-то особым маневром ему удалось втянуть в беседу с Фрауэнбрейсом и Рика, и даже молчаливого Мальмгрена. Глядя на эти действия, я начала понимать, почему Тальви так привязан к слову «игра». Слишком уж все напоминало ходы на шахматной доске. Я-то в подобных забавах не мастерица. Может быть, если б там, где я проводила предыдущие двадцать лет, развлекались шахматами, это изменило бы мое отношение к азартным играм. Но там резались только в карты да в зернь… У Буна Фризбю иногда появлялись замечательной красоты шахматы — из слоновой кости, черного и красного дерева, однажды даже серебряные, — но это был товар, выставленный на продажу, и не более.

Каллист, освободившись от цепкой хватки Рика, направился ко мне. Что означает данный ход? Ведь я старалась вести себя, как подобает женщине в мужской компании, — держаться в тени, помалкивать либо ограничиваться сплетнями. Надо бы еще сласти есть, для полноты картины, но этого я уж не могла себя заставить. Не помогло. Видимо, на Юге женщины принимают более деятельное участие в политических интригах. Или Каллист решил продолжить беседу об эрдско-карнионских святых?

Однако он заговорил совсем о другом.

— Простите, сударыня, вы, возможно, сочтете мой вопрос бестактным, но позвольте уж бесцеремонному южанину потешить свое любопытство…

— Да?

— Мне говорили, что родитель ваш служил в Торговой палате Кинкара.

— А потом у Сигурдарсона.

Черт побери, неужели и этому есть дело до Скьольдов?

— Тем паче. Сигурдарсон, пусть он и выскочка, прилично оплачивает работу своих служащих. И мне трудно представить, чтоб ваш отец совсем ничего после себя не оставил. И не знаю, как у вас, но у нас, в Древней земле, если бы внезапно скончался человек, занимавший в городе достойное положение, его малолетних детей вряд ли бросили бы без опеки…

Ах, вот оно что… Сказать по правде, интерес Каллиста к тому, как дошла я до жизни такой, меня отнюдь не раздражал. Но это постоянное «у нас» и «у вас», вечная карнионская уверенность в своем неоспоримом превосходстве во всем, начиная от кухни и кончая системой судопроизводства, и впрямь могла вывести из себя и злила тем больше, чем труднее было с ней не согласиться. Хорошо еще, что Каллист не повторял другого южного присловья: вы, мол, здесь на Севере дурью маетесь, а мы который век держим заслон между империей и ордами диких агарян. Притом, что большинство из них, как правило, никогда этих агарян в глаза не видывало.

Но на вопрос следовало ответить.

— Он оставил кое-какие деньги. И магистрат назначил опеку.

— Тогда как же…

— Долго рассказывать.

Мне не хотелось повторять ему ту же историю, что я поведала Эгиру — про вожжи и ворота. Хотя она в общем-то была чистой правдой. Но это случилось так давно, что для законопослушных жителей Кинкара уже стало сказкой. Черт с ним, он уже не припомню сколько лет назад помер собственной смертью, мой так называемый опекун. Насколько я слышала, висение на воротах пошло ему на пользу. Во всяком случае, он стал побаиваться обижать слабых. На вид оно, дитя, вроде и беззащитное, а во второй раз шея может и не выдержать. Хотя наследство мое от этого обратно не вернулось.

Каллист не стал задавать наводящих вопросов. Понял, наверное. И даже если бы я рассказала ему все в подробностях, навряд ли уставился бы на меня круглыми глазами, как Эгир. Даже с поправкой на «северное варварство», такие понятия, как «растрата» и «мошенничество», должны быть ему очень хорошо известны. И только одним не хвастаются южане — будто воры, грабители и прочее жулье встречается у них реже, чем на Севере.

Не стал похваляться безупречной честностью своих соплеменников и Каллист. Он вздохнул.

— Говорят, давным-давно, еще до Вторжения, был правитель по имени Кенельм Счастливый. Все, что ни замышлял он, ему удавалось. Монеты его царствования были из стекла, каковое ценилось в те поры много дороже, чем золото и серебро. Люди последующих поколений изо всех сил стремились заполучить в свои руки хотя бы одну такую монету, надеясь, что на них перейдет частица счастья Кенельма. Но монеты были стеклянные и потому легко разбивались или ломались. Их становилось все меньше и меньше, и последняя пропала во время Вторжения. — Если бы эту сказку излагал автор «Хроники… », он бы непреложно вывел, что как раз за этим и вследствие этого грянули Долгая Зима и Нашествие Темного Воинства. Однако Каллист, пусть и южанин, был человеком практического склада ума и добавил: — Нас учат понимать это как иносказание. Человеческое благополучие столь же хрупко и ненадежно, как стеклянная монета Кенельма…

— Увы. Но что жалеть о вчерашнем дне и прошлогоднем снеге? Расскажите мне лучше, чем прославилась семья Даймонда Роуэна, который помещает капитал в столь ненадежное предприятие, как граф Вирс-Вердер?