Золотая голова

— Ладно, эта хоть баба статная и видная, на людях показать не стыдно. А вот у родителя нынешнего герцога была одна в зазнобах, Обезьяной прозвали, может, слышал? — страшна как смертный грех, ни рожи, ни кожи, черная да мелкая…

— Южанка, что ли?

— А черт ее знает. Так ведь до старости лет при его светлости состояла, палаты каменные с этого дела отгрохала. Притом, что супружница законная у покойного герцога была красавица.

— Бывают же у господ причуды… — Староста готовился произнести еще что-то глубокомысленное, но вдруг, похоже, сообразил, что я их слышу, и понизил голос. Некоторое время до меня доносился только невнятный бубнеж, а когда они вновь расслабились и заговорили громче, речь шла уже не обо мне, а об отце Нивене.

— … И он допускает? Священник все же… неподобно…

— Попробовал бы он слово поперек сказать! Хозяин велит — отец Нивен грехи отпустит кому угодно, будь ты хоть султан турецкий. А насчет «неподобно» о ком бы речь! Он сам, знаешь ли…

Тут Тальви приказал отъезжать, старосту и коробейника мигом смыло, и я таки не узнала, в каком грехе был повинен сельский пастырь.

В свое время я немалые выгоды извлекала из таких случайных разговоров. Поймаешь и кинешь в копилку — когда-нибудь да пригодится. Но в последние месяцы подобная возможность предоставлялась мне все реже, да и выгода моя нынче — в чем она? Так и вовсе хватку потеряешь.

— К чему все это лицемерие? — спросила я Тальви. — Молебны, обедни и прочее?

— Это не лицемерие, — резко сказал он. Потом словно бы призадумался. — Хотя — верно, доля лицемерия наличествует. Но не в том смысле, который обычно вкладывают в это слово. Не попытка обмануть Бога, подольстившись к нему. Но мне нужно, чтобы люди в округе знали — герцог выздоровел. А раз правитель здоров, значит, пока перемен не предвидится. И можно не бояться попусту. Вот я и хочу, чтоб они не боялись и жили спокойно. Мне так удобнее. И еще мне нужно, чтоб они знали — я рад выздоровлению герцога. Кстати, я действительно рад. Отсрочка дает время для дополнительных приготовлений.

Следовало признать его правоту, при всем ее цинизме. От такого расклада выигрывают все — кроме, конечно, противников Тальви, если он таким манером стремится запорошить им глаза. А если от этого выиграют крестьяне, которые будут жить себе мирно и опомнятся только тогда, когда их господин займет дворец в Тримейне, так я против ничего не имею.

Однако Тальви явственно стало досадно за свою откровенность. Во всяком случае, больше по дороге он со мной не разговаривал. А когда прибыли в замок, сразу ушел и я его не видела до самой ночи.

Следующий день выдался прекрасным, и я решила — к чертям раздражение, буду радоваться тому, что есть. Лето у нас и без того короткое, не хватало еще омрачать солнечную погоду пасмурными мыслями. Мойра помимо принадлежностей для утреннего туалета притащила миску только что собранного крыжовника, «эрдского винограда», как выражаются ехидные южане. Чтобы не обидеть девушку, я съела несколько ягод. Но не возражала бы, чтоб это оказался настоящий виноград. Мойра тем временем принялась донимать меня вопросами, что нынче носят дамы в Бодваре. Она, безусловно, развивалась быстро и уже самостоятельно пришла к выводу, что наряды, которые были на гостьях Тальви, может, и пристали честным девушкам, но никак не тем, что желают проявить хороший вкус. Но вопросами своими она повергла меня в некоторое замешательство. Во время поездки в Бодвар мне пришлось повидать немало живописных костюмов, но сплошь мужских, а вряд ли они интересовали Мойру, так же, как платья торговок, харчевниц и служанок, каковые были единственными особами женского пола, встреченными мной в Бодваре. Пришлось поднапрячься и выдать некое собирательное описание наряда хорошо одетой дамы, составленное по прежним впечатлениям. Даже если фасоны, обрисованные мною, и устарели на несколько месяцев, все равно они были не в пример новее, чем те, по которым шили портнихи Арсинд и Гумерсинд. Потом оделась и причесалась сама. А как вышла в сад — и вовсе стало хорошо. Встреча с госпожой Риллент и даже Мойрой была ни при чем. Прежняя жизнь сделала меня непривязчивой, и я никогда не скучала и по более близким приятелям и приятельницам. Но сколько я себя помню, особенно любила лето, радовалась теплу, словно зверь какой, что норовит на солнцепеке угреться, и ненавидела зиму, хотя холод, как подобает потомкам Скьольдов, переносила хорошо и никогда не простужалась. Раньше я подобную теплолюбивость списывала на голос южной крови, напоминавшей о жизни в жарких краях, а теперь… и теперь это ничего не меняет. Мои предки с материнской стороны, кем бы они ни были, жили на Юге. А там тепло…