Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

— Стань к лесу задницей, ко мне передником, — произнес я волшебные слова, столько раз слышанные мною из матушкиных уст.

Колоритное строение вздрогнуло, дверца со скрипом распахнулась, и на крыльце приветливо замаячил председатель.

За моей спиной хор колхозников завел песню.

Прощай, профессор Харингтон,
Помещик наш из Иллинойса,
Мудрец, красавец, фон-барон.
Пируй себе, не беспокойся!

Я послал певцам поцелуй, а затем вошел в светлые сени, а оттуда — в голубую горницу, тускло освещенную лампочкой Ильича.

За дубовым столом сиднем сидела избранная колхозная публика: бритоголовый начальник милиции с безбрежным брюхом, скромный колхозный агроном из рассказа Чехова, промасленный менеджер машинно-тракторной станции.

— Ах вы мерзавчики! — воскликнул я при виде дюжины бутылок, выстроенной вдоль середины стола.

Враг водки Варикозов сник.

— Гуляй, раввин, от рубля и выше! — ободрил я его шуткой — прибауткой.

Все ждали моего прихода: ни одна из бутылок не была початой. Для любителей выпивки, каковыми были эти ведущие жители Свидригайлова, такое воздержание было знаком глубокого уважения к приезжей знаменитости.

Памятуя о политических верованиях хозяина, который взволнованно переминался у меня за спиной, атлетически поклонился портретам Ельцина — Путина в красном уголке, а затем подошел к столу.

Сел на лавку. Подбоченился. Огляделся.

— Что, ребята, рады заокеанскому гостю?

Сначала выпили за меня, затем по очереди за мир, урожай и родное село Свидригайлово. Потекла неторопливая, обстоятельная мужская беседа. Говорили о политике, спорте, женщинах, или, как говорят здешние земляки, бабах. Лясы точили, анекдоты травили. С радостью обнаружил, что легко нахожу общий язык с этими прокуренными и испитыми людьми.

Тепло и уютно в доме председателя. Дородная хозяйка в макси-юбке тихо гремит посудой на кухне и плавно, как пава, вносит в горницу подносы с закусками и объедками, каждый раз напевно повторяя: «Кушайте, дорогие товарищи, чем Бог послал». Она кокетливо пищит, когда гордый муж шлепает ее по пространным мясищам, и с конжугальным удовольствием трет их пухлой ручкой. Из красного уголка фотография старого президента доброжелательно нас обозревает, завидуя пьяному застолью, а за стенкой весело трещит сверчок-дурачок. С печки, что ни минута, свешиваются постриженные à la pot de chambre[138] головки председательских отпрыщей. Видно, любопытно им было меня разглядывать. Но я умею вести себя с детками. Как сделал зверское лицо, они сразу завизжали!

Очень плотно нажрался. Так пузо яствами набил, что даже не отрыгнуться. Мой пупок стал выпуклым. Высокооктановый самогон и сытная еда привели меня в благодушие.

Я осоловел.

В избушке царила мужская атмосфера свежего перегара и табачного дыма, сквозь которую смутно светились лица сотрапезников. Для них я был пришельцем из неведомого внешнего мира. Они задавали мне иногда умные, иногда наивные вопросы. Я охотно отвечал: джентльмен должен уметь разговаривать с представителями самых разных слоев общества. Рассказывал о странном своем детстве в далекой Америке, о матушке, воспитавшей меня на русской литературе, чувственно вспомянул бывшую жену.

Говорил с таким огоньком, что в горнице стало светло и тепло. Реакция компании была адекватной. Председатель, агроном и менеджер слушали меня выпучив глаза, директор одиннадцатилетки то и дело крестился, и только многопузый начальник милиции, который по ходу беседы все больше становился похож на бледного, но беспокойного Лорена Кабилу, хмурился от полета моей мысли и чесал себя по пистолету.

Метко метая бисер перед свидригайловцами, повернул разговор в культурологическую сторону.

— Что есть русская печь, сей миловидный белый артефакт, чьи пышные формы расширяются сверху донизу? — спросил я, делая объяснительные движения руками. — Не иностранка-голландка, не холуйка-буржуйка, а цитадель похоти, домашняя фемина, фигура матери. В ее середине зияет жаркая дырка по названию «духовка». Там пылает огонь страсти! Недаром в эту знойную вагину регулярно вводят железный фаллос — ухват, а через положенный срок оттуда выскакивают пухлые хлеба и пироги — символические младенцы, которых мама и папа пожирают за семейным столом в знак подсознательной ненависти к своим реальным детям.

Хозяйка своевременно подплыла к столу с очередным подносом. Я сделал жест в сторону ее слоеных прелестей.

— Господин председатель, когда вы смотрите на вашу мадам, разве вы не думаете о печке-овечке?

— Баба-то моя не очень этим делом интересуется.

— И на старуху бывает порнуха.

Хозяин и гости начали спорить о политике. Милиционер все Зюганова хвалил, а агроном выступал за реформы, выкрикивая импортные слова «инсект», «майндсет», «перверт». Страсти накалялись. Над и под столом раздавалась отличная брань.

«Протоколы сельских мудрецов», — подумал я, но из деликатности не стал делиться с присутствующими классным каламбуром. Вместо этого решил сходить в туалет. But where is it?[139]