Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

Не то, чтобы у бедолаги не было заманчивых предложений. Бывшие сотрудники Весталкина, более продажные, чем он сам, уговаривали его пойти на службу к иракцам или иранцам, которым нужны были специалисты по ОМП. Однако марксистско-ленинские принципы и честный расизм не позволяли печальному ядоведу согласиться на эти пошлые предложения. Он все пил и пил и ждал реставрации коммунизма.

Тем временем молодая экс-советская семья вошла в период полураспада. Госпожа Весталкина пилила химика острым язычком, ранее бывшим к нему столь ласковым, и отказывалась смотреть на научного безработника как на мужа или даже мужчину. Особенно ранили его эпизоды, когда она дефилировала перед ним в прозрачном неглиже, приговаривая: «You can look, but you can’t touch»[144] (до замужества жестокая кокотка училась в английской спецшколе). Вдобавок жена теперь густо красилась, используя исключительно французскую косметику — как бы в укор неудавшейся конверсии, — и пропадала каждую ночь напроеб. Под утро госпожа Весталкина возвращалась в семейную квартиру вся возбужденная, отказывалась отвечать на тревожные вопросы господина Весталкина и ложилась спать в бывшую конжугальную кровать, из которой он был изгнан на кушетку в гостиной.

Между супругами возникло отчуждение. Они оказались очень разными людьми. Брак брел к краху.

Однажды, придя домой после бесплодных поисков работы, несчастный ученый нашел на столе записку, слабо отдававшую запахом знакомых духов «Jezebel». Небрежным почерком госпожа Весталкина сообщала ему, что уехала с другом-банкиром на Кипр, и просила не поминать ее слишком.

Трагический клочок бумаги выскользнул из онемевших пальцев Весталкина и медленно слетел на пол, какраненая белая птица. Его невидящий взгляд остановился на стенном календаре — и вдруг он увидел, что сегодня День работника химической промышленности, бывший когда-то праздником его сердца…

Так кандидат наук остался один, как прыщ, без любимой жены и любимого дела, а также без мамы и папы. Дело в том, что его совки-родители умерли от шока еще 21 августа 1991 года, сидя перед теликом, по которому передавали прямую трансляцию перевоза статуи Дзержинского с одноименной площади в Сад скульптуры напротив парка Горького.

Гайдаровские реформы и круглосуточное киряние привели к тому, что вскоре на книжке у Весталкина остался круглый ноль. Чтобы иметь деньги на алкогольные расходы, он начал продавать скорбный домашний скарб. Когда-то фешенебельная квартира опустела. Гостиная лишилась бухарского ковра, туалет лишился финского унитаза. На выручку от реализации компонентов семейного очага пьяница покупал водку: сначала «Смирновскую», потом «Московскую», потом «Жириновскую». Эти названия адъективным пунктиром рисовали траекторию его упадка.

Весталкин потерял лабораторных друзей, но не обрел новых. Носоносцы-алкоголики его не жаловали: трагихимик даже в самом скотском состоянии никогда не бывал навеселе. Впрочем, несмотря на круглосуточные запои, в нем еще шевелились остатки щепетильности. Он не мог заставить себя потреблять водку теплой, и поэтому японский холодильник продолжал стоять у него на пустой кухне, напоминая о том, как прекрасно жилось обитателям почтового ящика в эпоху реального социализма.

Ученый увядал. Он стал бугристым, кожа его покрылась пятнами, глаза вертелись, как бяки в колесе. Занятия волейболом остались в прошлом. Там, где раньше под атласной кожей атлета переливались тугие мускулы, теперь свисала дрябь да дрянь. Отчаянный алкоголик бродил по разоренной квартире, распевая гимн Советского Союза и харкая перекисью рвоты. Он поминутно наступал себе на правое веко, почему-то выросшее за период безработицы на полтора метра, этим приводя себя в еще более плохое настроение. В ушах у Весталкина звенело, в глазах горело, днем и ночью его донимали лиловые дьяволята. Они вопили сатанинскую пропаганду, гадили вдоль и поперек жилплощади, из-за чего в квартире стояла ужасная вонь. Соседи по подъезду, возмущенные негигиеничностью Весталкина, писали на него доносы в ЖЭК, как он когда-то на них в КГБ, и при встрече на лестнице грозили ему санитарным самосудом. Но несчастному кандидату наук было глубоко на них наплевать, что он и делал.

Как-то в ноябре 1997 года химик снял с дырявого лацкана любимый орден и понес его на барахолку продавать. Погода в этот день была аховая. На улице моросил дождь, из соседней Сибири дул холодный ветер. Давно уже не имея пальто или свитера, ученый обмотал шею веком на манер шарфа тепла ради и нетвердым шагом устремился в местную ячейку рыночной экономики.

Из знакомого ларька, охраняемого кавказскими боевиками, выглянула смуглая щетинистая физиономия.

— Салям алейкум, Менделеев, — с издевкой процедила она.

Весталкин нагнул голову от стыда и скорби.

— Вот, я принес, — тихо сказал он и положил орден в смуглую щетинистую ладонь.

Послышался лязг металла: лавочник пробовал «Знак почета» на смуглый щетинистый зуб.

— Фальшивый медаль, — процедил он.

— Но это же высокая правительственная награда, — прошептал химик. — Я недорого прошу.