Часлав поспешно кивнул. Стовов громко говорил и уверенно, но мальчику казалось, что отец кричит на него, а все вокруг видят и понимают его слабость, и уже замышляют бунт, или его убийство. Столько раз он видел, как из зарослей леса вылетали стрелы и попадали в кого-нибудь из его дядек или дружинников отца, сколько раз падали отравленные слуги, попробовав вина из княжеского рога или вкусив еды. Часлав ненавидел и стреблян и дедичей и любых других чужаков, белоглазую мерю или черноглазых восточных купцов. Все они казались ему врагами. Он опасался и своих воинов, и не верил волхвам стрелян. Верил он только своим дядькам Струиню и Ацуру, отставшим от какого-то торгового каравана пять лет назад, и нанятым князем для воспитания младшего сына. Они, эти дядьки, были прусским викингами, и кроме умения воевать, знали счёт, несколько языков, а Ацур мог писать и читать по-гречески. Мальчик привык к ним, и они привыкли к нему, хотя каждое лето они собирались с проходящим караваном торговый кораблей вернуться в Пруссию, но каждый год оставались из-за того, что князь увеличивал жалование, или в очередном походе удавалось поживиться добычей. Струинь ещё сходился каждый год, то с одной, то с другой стреблянской девицей, всё время распуская слухи о своём скором сватовстве. При этом у него были две молодые рабыни-стеблянки, и по слухам две жены в Пруссии. Старшие сыновья Стовова, завидовали любви отца к Чаславу, и заранее огорчались тому, что княжество он оставит ему, а не своим братьям, и не им. Это только усиливало чувство опасности, и если бы в походе с отцом что-нибудь случилось, весь его мир перевернулся бы в одночасье. Об этом думал маленький княжич, глядя своими прищуренными глазами на толпу, и не замечал, как люди под его взглядом бледнеют и потупляют взоры. Эти стребляне, заросшие бородами, в шрамах от медвежьих когтей, в шкурах рысей и волков, ловкие как куницы, хитрые как лисы, сжимали своих в заскорузлых ладонях свои костяные обереги, и просили помощи у Матери Рыси и Матери Змеи, чтобы они не отдала их семьи во власть этого мальчика в красном плаще, с таким взглядом, словно это смотрит сама смерть.
Часлав не знал, что внушает дикарям такой животный страх. Он знал только, что, дождавшись конца проводов, он доберётся до своего укромного угла в своём доме, и там зарыдает от страха и отчаяния, глотая горький ком в горле. Потом он, дрожа от озноба, забудется тревожным сном и проспит весь день и до следующего утра. А когда проснётся, рядом уже не будет ни отца, ни стреблян, ни гадкого Семика, ни подлого Полукорма…
Стовов ещё что-то говорил Чаславу про курганы, Медведь-гору, золото, но мальчик не слышал его. Часлав пришёл в себя от звуков трубящего рога, трещотки и заунывного пения волхвов. Старцы стояли лицом на запад, перед лодиями, и на виду дружины на кораблях и толпы не берегу отрезали голову курице. Брызнула кровь из шеи бьющейся птицы, нарисовав на земле, прошлогодней траве, узор. Один из волхвов протянул руки к небу и провозгласил, что кровь на земле нарисовала картину удачного похода, и что князь вернётся живым и здоровым. Второй волхв достав внутренности трепещущей птицы, показал их толпе и прокричал, что они имеют крапинки, явно указывающие на удачу в походе. Собравшиеся ответили на это криками радости. Волхв запел: