Золотая пучина

«Забастовка и та ныне кончилась. Пошумели, по-своевольничали и покорились. Правда, и мне кое в чём пришлось уступить, не без этого. Обещал не выгонять с работы зачинщиков, заработок повысить, да год длинный, всякое может ещё приключиться».

Большой убыток причинила забастовка Устину, но он не может сердиться в прощеный день. Даже велел приказчику лавку открыть и отпустить рабочим что надо. Пусть разговляются.

Много прощеных дней пережил Устин. Но раньше жизнь текла серо, бесцветно, и прощеные дни проходили незаметней. Только после грозы по-настоящему чувствуешь в природе покой, только после бури житейской по-настоящему чувствуешь умиротворение на душе.

И такой же покой над селом Рогачёво. Повисла над крышами и дорогами прозрачная морозная тишина. Недвижны берёзы, укутанные серебристыми куржаками.

Устин отдается всем существом ощущению тишины. Только тишина, только покой кажутся единственно важными в жизни.

Еще утром он спорил с забастовщиками, кричал, стучал кулаком по столу. Сейчас утренние волнения казались далекими, сторонними.

Устин оглядел дом Кузьмы и не нашёл в себе злобы к соседу. Захотелось даже встретить сейчас Кузьму и сказать: прости, кум Кузьма, ежели в чём обидел. Ненароком я это делал, не сердцем, не по злобе. А с мельницей… Это, кум, жизнь такая. Она и меня попутала и тебя окрутила. Жизнь, кум! Она вот и Ксюху прогнала из дому.

И шевельнулась неясная мысль, что золото принесло в дом не только довольство. Не только он, Устин, завладел золотом, но и золото как-то завладело им. Но он сразу заглушил эту мысль: не след думать сейчас о мирском.

И опять на душе тишина.

Зябко передернув плечами, Устин оглядел сугробы, сороку в ветвях заиндевевшей берёзы, розоватое небо. Вздохнул.

— Скажи ты на милость, а звезды-то все нет. Постой, постой, никак к нам кто-то идёт? Гости, никак? Чиновник? Он. Вроде тот самый, што писал бумагу на прииск. Вот бы Кузьма увидел, как в мой дом чиновники запросто приезжают.

Тонкий ледок спокойствия треснул.

Раскинув руки, Устин большими шагами пошел навстречу.

— Маркел Амвросич? Почет-то какой. Радость-то мне какая…

И только тут увидел, что следом идёт Ванюшка. Обрадовался. Но рядом с ним шла Ксюша.

Устин ласково, заискивающе поздоровался с чиновником, расцеловался с Ванюшкой и, встав на тропе, загородил Ксюше дорогу.

— Прости, дядя, ежели чего… Ненароком…

Устину польстило, что строптивая Ксюша смирилась и просит прощенья.

— Бог простит… Я на тебя не таю зла… — и, круто повернувшись, быстро пошел на крыльцо. Широко распахнул дверь. — Проходите, гостюшки дорогие. Проходите. Ваньша, а где твои лошади?

— Я, тятя, лошадей у Арины оставил.

— У Арины? Неладно не в отчий дом приезжать. Шибко неладно. — Кивнул на Ксюшу. — Эта чернохвостая скромница раньше отца пронюхала про твой приезд? Ну заходи. Потом все обскажешь.

Устин вошел в кухню последним. Крикнул Матрёне:

— Смотри, какие гости на праздник приехали. Раздевай гостей, приглашай к столу. Это Маркел Амвросич, чиновник. Честь-то какая.

Матрёна молча обняла сына, всхлипнула и засуетилась, пытаясь скрыть смущение при виде Ксюши.

— Маркел Амвросич, проходите, родименький, в горницу. Проходите. Устин Силантич много про вас сказывал. Все, грит, в городе жулики, все супостаты. Ежели б, грит, не Маркел Амвросич, не видать нам прииска. Он, грит, один как есть святой души человек. Он один горой за правду стоит. Проходите к столу. Устинушка, звезда-то как?

— Зажглась уже, поди…

Чиновник расчесал гребеночкой баки на отвислых щеках, поправил на груди ордена, за руку поздоровался с Симеоном. Покосился на стол с закусками. Хорошо бы с морозу пропустить рюмашечку, но, помня строгий наказ Сысоя, крякнул сердито и отвернулся, встал спиной к столу. Протянул Устину бумагу.

— Я, собственно, Устин Силантич, по делу.

— Дело не убежит.

— Будьте любезны, прочтите. А потом уж как бог прикажет, — и снова покосился на стол.

— Бог приказал звезду за столом встречать.

— Истину изволите говорить, Устин Силантич, но все же прочтите.

Устин поморщился и передал бумагу Симеону.

— Читай. Да скорей.

«Уп-рав-управление ок-руж-окружного гор-горного ин-же-нера, — читал по складам Симеон, — разъясняет: открывателем и единоличной владелицей прииска Бо-гомдарованного по ключу Безымянке является крестьянка Притаёженской волости Ксения Филаретовна Рогачёва».

Опустил бумагу, взлянул на Ксюшу и хохотнул.

— Ты што ль Филаретовна-то? Владелица прииска? Девка… владелица… Ха!

— Што мелешь-то, непутевый, — растерянно прикрикнула Матрёна на сына. Тучная, медлительная, она шагнула к Симеону с легкостью молодухи.

Пять свечей горели на блюде с кутьей. Не успела Матрёна запалить остальные. Так и осталась в её руке, украшенная позолотой, зажженная громовая — свеча. Пока горит она, гроза не разразится над домом.

— Уп-прав-управление гор-горного ин-женера, — вновь читал Симеон бумагу за печатью с двуглавым орлом под короной и голос его дрожал. — Владелицей прииска Богомдарованного по ключу Безымянке является крестьянка…