Золотая пуля

Сыграли на радостях пир. Пришли гости. Даже старый отцовский товарищ Платон, который разыскал его много позже битвы при Миссисипи, заглянул, но засиживаться не стал, а отвел отца в кухню и о чем-то коротко, жестко с ним поговорил, напоследок ударив ребром ладони в дверь так, что разнес фанеру в щепки.

Что они не поделили, не знаю, но только зажили мы хорошо и весело. Даже мама оттаяла, но совсем ненадолго. Много диковин приносил домой отец, некоторые показывал только, другие прятал в подполе, а после просил нас с сестрой отнести к границе города и там зарыть в приметном месте. Игра такая будоражила донельзя. Мы буквально вырывали из рук отца свертки, устраивали гонки, кто прежде и ловчее снычит контрабанду.

Мать за такие шалости бранила, пыталась запирать нас, но это лишь добавляло азарта. Кричала она и на отца, но тот лишь отмахивался, а после одного, наиболее жуткого скандала, заперся с ней в комнате и вроде бы отшлепал, по сдавленным ее стонам и кровоподтекам на руках после мы разобрали, что случилась промеж ними ссора.

Сестра от вида тех синяков скисла. Игра утратила былой интерес. Мать смотрела тускло, но еще пыталась вставлять слово против. Я же носил отцовские посылки без прежнего огня, но старательно – за каждую он, не скупясь, давал целый патрон или живой глаз робота, в котором булькало, а сам он светился, или щепоть белой махорки, за которую старшие мальчишки брали меня в свои игры.

Весной случилась большая охота. Столица столицей, у нас слыхали о протоколе «Белый Дом», вроде как страну собирали из лоскутов, ни чихнуть ни бзднуть без спроса, но промысел на большой дороге никто не отменял. Как зимовать, на что меняться? И потом, ну, где тот Чикаго?! Под осенние бури выкатились в рейд на чужое полотно. На тягачах ушли далеко за Троллев мост, перекрыли обе колеи. Отца прихватили с собой, хоть и брыкался. Но кто еще здесь рубит в тротиле?

Неделю сидели как на иголках, мама в отчаянии содрала и переклеила обои, вычистила всю посуду до блеска и всерьез взялась за нас. Ух, мы взревели от каждодневных стирок, штопки и мытья ушей. Дни ползли, как раздавленные, мы же изнемогали от любопытства. Мальчишки на улице бесперечь сочиняли жуткие истории, как наши отцы напоролись на людоедов, пустынного Дьявола, как им намотали кишки на карданы и таскали по пескам, пока вся требуха не вывалилась. Глаза врунов горели, мальчишки отшелушивали с губ растрескавшуюся кожу, и казалось, что это их рты не выдерживают такого количества лжи, но мы слушали, задержав дыхание, и восхищенно ухали.

Наконец встала пылью пустыня, показались наши тягачи, все горожане от мала до велика вывалили на улицы. Каждому хотелось узнать как? Удалось? Что захватили? Все гомонили, подбрасывали в воздух кепки, возбужденно хватали друг друга за локти, даже распределители из Чикаго заметно оживились, в толпе шептали, что их молчание обещали щедро замазать.

Когда машины подошли ближе, восторгов поубавилось. Возвращалась едва ли треть машин, и те выглядели жутко. На последнем издыхании пришвартовались тягачи, но из них посыпались белозубые, радостно горланящие люди с безумными синими глазами. «Победа! – вопили они. – Видали?! Видали?!» Каждый транспорт приволок за собой улов – гремящий хвост из трех-пяти трейлеров автопоездом в связке.

Отца среди счастливчиков не оказалось. Мать рассыпалась в рыданиях, упала наземь, и нам пришлось упрашивать прохожих помочь донести ее до дома. Там она забилась под кровать и проклинала мир, разбивая кулаки о стену. Покрывало на кровати вздрагивало, а я обнимал сестренку, малой исполнилось семь, и ни черта она в этих взрослых драмах не смыслила, а лишь горько плакала.

Отец пришел ночью три дня спустя. Мы проснулись от стука и бряка на кухне. Мать стекла с кровати, где все мы заснули, сбившись в кучу, прошлепала к двери и замерла у щели, подсматривая. Я на коленях подполз к ней и выглянул снизу. Света никто не зажигал. Отец грязно бранился, мы узнали его голос, стекло летело на пол, кухня звенела осколками.

Мама нажала выключатель. Отец сидел на столе. В отличие от ясноглазых лихачей был он серым морщинистым демоном. Нижняя губа отвисла, глаза слезились, он заслонился рукой от света, и мы заметили, что с ног до головы одет он в песок. Свежими орденами расцвели дырки на груди его кителя. Да и китель-то был не его, снятый с чужого, более широкого, плеча.

– Чего вылупились? – харкнул отец, поднимая руку, точно для удара. С порезанной ладони строчила кровь. В открытой пасти не хватало нескольких зубов. Я поднялся с колен и кинулся к отцу, облапил за ногу и басовито заревел. Сестра проснулась и завыла мне в унисон. Тут и мама сползла по косяку.