Золотая пуля

Это отдельное искусство – стрелять в воздух так, чтобы тебя не пустили на фарш из гаубиц и реактивных пулеметов. Вместе с веселыми огнями над головой торговцы открывали лотки, ларьки и лавочки с широко разведенными женскими ногами, жженым сахаром в кольцах, мастерами неоновых татуировок, опиумом в стальных трубках с обкусанными чубуками, жареными крыльями, маринованным по рецепту вековой давности луком, надували шапито, нарезали прожекторами небо и заставляли пустыню дрожать под бит десятка киловатт довоенной музыки.

Скука разъедала людей быстрее, чем самая надежная кислота. Андратти начинал ежиться, ворочать шеей, покрывался мурашками и тонкими струйками, на свой страх и риск, оглядываясь и сцеживая желчь сквозь зубы, шел на крики, свист и зеркальное крошево диско-шаров.

Детей с собой не брали. В такие дни нас, малолеток, надежнее всего запирали под присмотром какой-нибудь старой грымзы. Считалось, что бродячие торговцы воруют детей.

Все это я припомнил на бегу, сложил в голове, как объемный пазл, обрезался мыслями об острые края, хрипел, заставляя легкие наддать, шевелил ногами. И все равно опоздал.

Ярмарка вошла в поселок, как чернильное пятно, разрослась, захватила его, беспощадная раковая опухоль. Мы вряд ли могли постоять за себя, да и кто мог подумать: ярмарка в сердце Костяной равнины?! Дурной знак. Мы радовались изгоям, прячущейся под корягой уродине, но не торговцам. Тем более что эти были странными, вместе, но каждый сам по себе. Оружие, столько оружия я не видел со времен Андратти.

Ярмарка трещала и гудела, фургоны встали кварталами, по одному им ведомому сценарию, на перекрестках чадили бочки с поставленными на них противнями. В воздухе густо пахло гарью и специями. Воздушный шар подняли один, с него в три стороны вещали рупоры громкой связи, слова слипались в хриплую кашу, зато мотив, когда врубали музыку, различался хорошо.

Глупо было искать здесь веселье.

Фургоны напоминали маленькие крепости, готовые как к длительной осаде, так и кинжальному прорыву через строй врага. Опутанные цепями колеса, окна с внутренними ставнями, армированные старым железом, воздуховоды – на случай путешествия сквозь отравленные земли, узкие иллюминаторы-бойницы, фургоны лишь пытались выглядеть праздничными: по борту одного шли древние афиши, залитые эпоксидкой и прижатые мелкой сетью, другой хвастал набором новогодних гирлянд, из них работало не более трети, большая часть лампочек висела обугленными сосками. Были фургоны, забитые граффити, краска облупилась и слезла, похожая на паршу, вроде той, что покрывала тела людей, схвативших смертельную дозу радиации. Хуже всего были фургоны с куклами. Пока я метался по ярмарке, насчитал таких три. Какой-то садист отпиливал куклам головы и развешивал по машинам.

Я кричал, звал Ит. На меня смотрели с недоумением, даже злобой. Музыка глушила все остальные звуки. Казалось, на ярмарке все внезапно оглохли и разговаривают жестами.

Внезапно я понял, что с местными здесь почти не торгуют. Нам просто нечем платить! Местные ходят от лотка к лотку, берут в руки, нюхают, вертят у лица, откладывают, иногда снимают одежду, пытаются что-то купить, но от них отмахиваются, как от мух. Основная часть товаров переходила от торговца к торговцу. Вот зачем они забрались так глубоко в ад – чтобы безопасно меняться грехами.

«Мы ширма, – осенило меня, – они прячутся, потому что воры, убийцы».

Гнилому бы тут точно понравилось!

Будто отзываясь на свое истинное имя, на меня посмотрела спина отца. Ее я узнал бы из тысячи. Он стоял у одного из тех фургонов, украшенных кукольными головами. Передняя его стена была поднята на манер козырька от солнца, с крыши свисали рубахи, платья, полотенца, длинные мужские платки. Гнилой как раз примерялся к одному такому, густо-алому, как артериальная кровь.

Он снял платок – «Помнишь?!» – завизжала, ударила в упор коровья голова – огромная щель в голове, акулья пасть, длинный болтающийся кровавый шарф размотан по земле. «Что это?!» – защищаясь, отшатнулся я. Что-то ужасное грядет. Что-то ужасное пришло. Отец!

Гнилой обернулся, но не нашел меня взглядом, кожей чуял, что я где-то рядом, завопил радостно, хлестнул платком, точно плетью. Боль вспорола лицо, приняв удар. Я упал. Закипела и вырвалась на поверхность толпа, заслонила собой солнце, как в прошлый раз, когда я лежал у ног мормона, лес ног, я смотрел сквозь и видел на опушке свою мать, только теперь за лесом ног прятался Гнилой, чем он заплатил за этот платок? Что со мной?

Дурнота накатила и схлынула.

Гнилой отодвинулся, и я увидел тех, кого он скрывал.

Вместе с ним стояли индейцы: слепой и мальчишка, что был ему поводырем. Они держали на руках Ит. Мою крохотную сестру. Черную лягушку.

Они протягивали ее человеку.

Они продали ее ему.

Человек поднял голову, и Судьба защелкнулась с громким, торжествующим звуком.

Это был Бак.