Золотая струя. Роман-комедия

– Информационный повод для материала хороший, Потапов в новом качестве, – сказал он. – Одно меня смущает – эта хрень с уринальным рисунком. Ведь явная фальсификация.

– Посмотрите на женский портрет. Вы сомневаетесь, что он уринальный? Я вам покажу, как это делается.

– Боже упаси. – Куролесин насторожился. – Что ты хочешь мне показать?

– Не волнуйтесь, Вячеслав Григорьевич, всего лишь видеосъемку. Творческий акт длится чуть больше минуты.

– Акт, – повторил брезгливо Куролесин. – Уж не порнография ли это?

– Нет, конечно. Все прилично и пристойно.

Богема достал из сумки подготовленный заранее планшетник, ткнул пальцем нужные кнопки, положил перед Куролесиным. Терпеливо ждал, когда тот посмотрит.

– Любопытно, конечно. – Куролесин вновь коротко хохотнул. – Даже не хочется верить глазам своим. Но с другой стороны… – Он отложил планшетник. – Ну и что, Витя? Ну и что? Это же из области курьёзов.

– Курьёз – это когда пытаются сделать что-то оригинальное, а получается глупость и несуразица. А здесь полноценный портрет, – сказал Богема.

– Портрет самый обычный, похожий на карандашный рисунок, только несколько размытый. Но обычный! – воскликнул Куролесин. – Единственное, чем он отличается от других таких же посредственных портретов, это тем, что он сделан не карандашом, не кистью, и даже не руками…

– Руки участвуют в творческом процессе, – возразил Витя.

– Тьфу ты! Да я не об этом. Мне плевать, чем написал Леонардо да Винчи свою Мону Лизу. Хоть ногами! Главное, что он создал шедевр на все времена.

– Уверяю вас, Вячеслав Григорьевич, что если бы он написал Мону Лизу ногами, очереди к ее портрету были бы длиннее в сотни раз, – сказал Богема.

– Уверяю вас, молодой человек, что если бы Леонардо да Винчи рисовал ногами, а его работы получались бы такого же качества, как вот этот ваш женский портрет, то имя его нам сегодня ничего бы не говорило. Современники высмеяли бы его, оборжали, и он как художник был бы забыт.

– Да сколько же можно восторгаться средневековой Моной Лизой? Жизнь далеко ушла вперед, рождаются новые художники, новые течения, появляются новые техники художественного творчества. Я удивляюсь вам, Вячеслав Григорьевич. Насколько помню, вы всегда умели подметить оригинальное, непохожее, всегда умели определить талант. Художник, на презентацию работ которого я приглашаю, это уникум! Аналогов вы не найдете. Не верю, что вы этого не понимаете.

– Витя, я прекрасно вижу, что это уникум, – уже спокойнее и миролюбивее заговорил Куролесин. – Но почему это связано опять с какой-то похабщиной? Она, эта похабщина, лезет из Интернета, из телевизора, молодежь разучилась читать книги, грамотно писать, о высоком искусстве вообще понятия не имеет. Наше общество неумолимо деградирует. У нас нет культуры, у нас есть культурка! И ты тут еще лезешь со своей писяниной.

– Полностью согласен с вами про деградацию, – подхватил Богема. – И чтобы её предотвратить, надо использовать все методы. Уринальный художественный метод, сочетание низменного и высокого, может служить средством для привлечения нашего молодняка к настоящему искусству. Какой-нибудь гопник в лампасных трениках придет поглазеть на уринальные рисунки, чтобы погоготать над ними, а там, глядишь, в нем что-то останется, что-то зацепит его неразвитую, незрелую душу.

– Сильно сомневаюсь, – сказал Куролесин.

Тут у него запиликал телефон, и Вячеслав Григорьевич долго и нудно объяснял кому-то, почему необходимо подавать непременно в арбитражный суд и почему никакие другие инстанции не помогут. Когда он закончил разговор, Витя сказал, вставая:

– В общем, приходите, Вячеслав Григорьевич, не пожалеете. Кстати, для всех журналистов, освещающих презентацию, предусмотрено материальное поощрение.

– Приду, приду, куда от тебя денешься. – Куролесин вышел из-за стола, чтобы на прощание пожать ему руку. – Как зовут твоего художника?

– Сидоров, Анатолий.

– Впервые слышу.

* * *

Настя договорилась со знакомым педагогом-пианистом из музыкального колледжа, что он помузицирует на презентации. Она пригласила его в картинный зал, чтобы он осмотрелся и продиагностировал рояль. Богему она тоже нашла нужным позвать. Несмотря на свою красоту, она была женщина серьезная и ответственная, что Витю несколько удивляло.

Педагог, субтильный мужчина с русой, интеллигентной бородкой, взял пробные аккорды, пробежал гамму, потом вдруг сильно ударил по клавишам, и картинный зал наполнился звуками бурного, революционного шопеновского этюда. Странное чувство посетило Богему. Играл педагог хорошо, и музыка казалась волшебной, она словно озарила зал благородным, живительным светом: картины замерцали яркими красками, паркет засиял теплым блеском, гигантская люстра сверкала радостными огнями. Но как только Витя попытался мысленно соотнести эту музыку с предстоящей уринальной выставкой, музыка приобретала игривый, карикатурный, издевательский характер.

– Будьте добры теперь что-нибудь спокойное, неторопливое, – попросила Настя.