Золотая свирель

- А поднять этот скелетик ты можешь?

Пес разинул жуткую, словно бы подсвеченную изнутри пасть.

- Ррр! Я тут самый главный начальник! - Он огляделся, словно бы ожидая встретить протесты от обитателей кладбища. - Прикажу - строем встанут! У меня их тут целая армия. Они у меня... по струнке-е-еее-оу!

И он зевнул, выкатив на целый ярд узкий, с крючком на конце, горячий даже издали язык. КЛАЦ! - захлопнулись челюсти. Большая голова мирно легла на лапы.

Мертвецы, подумала я. Он хозяин мертвецов. Спросить у него... он-то точно знает. И ответит точно, без обиняков. Это вам не Амаргин, который будет полоскать мозги до тех пор, пока ты сама не позабудешь, о чем спрашивала.

Хотя, вспомни, что специалист по мертвецам сказал о мертвой воде - мол, живым ляжешь, живым встанешь...

С другой стороны - а была ли я жива, до того как в эту воду легла?.. Грим не отрицал, что я утопленница. И еще дурак Кайн с собакой... Бррр!

Итак, сказала я себе. Подумай как следует, Леста Омела.

А хочешь ли ты услышать ответ?

Качались крапивные верхушки над головой; черные пальцы начисто протирали хрустальный бокал цвета индиго, полный звезд. Три самых ярких высоко венчали юго-запад; опрокинутый вершиной вниз треугольник, сквозь который Господь Бог продернул призрачную ленту Млечного пути. Огненная искра чиркнула по небосводу. Я дернулась, успела подумать только: "Пусть..."

- Пусть, - Эльго снова приподнял голову. - Пусть их. Пусть себе лежат, не хозяин я им. И трупов я не ем. Ты это... не принимай всерьез. Я иногда дурачусь.

- Ага. Я так и поняла. - Потерла застывшие ноги, кое-как встала, отряхнулась. - Пойду я, Эльго. Мне еще до острова топать. Очень приятно было познакомиться.

- Мосток-то перейдешь? - ухмыльнулся пес. - Не бойся, что он раскачивается. Он крепкий. Его лет сто назад поставили, до сих пор, вишь, стоит.

- О, холера! - Я опустила занесенную было ногу.

- Кх, кх, кх! - развеселился паршивец. - Ладно, трусишка, переведу тебя. Держись за холку.

Глава 4

Стеклянная Башня

Одну ногу он поджал под себя, а другую спустил в воду. И босая ступня светилась в темной воде - парящая над бездной узкая фарфорово-голубая ступня с не по-людски длинными пальцами. Пальцы шевелились лениво, будто перебирали подводные струны, будто спящая рыба колыхала плавниками. И руки у него тоже светились, и лицо - они плыли в сумерках, свечение их таяло в поднимающемся тумане - кисти рук, два белых мотылька с треугольными крыльями, и склоненное лицо - прозрачный ночной цветок в чаще бессветных волос. В пальцах его мелькал маленький нож в форме птичьего перышка - Ирис только что срезал тростинку и теперь вертел в ней дырочки. Я наблюдала за ним, сидя на том же стволе повисшей над водою ивы, но с того безопасного места, под которым росли мята и валериана, а не аир и остролист.

Ирис поднял голову и приставил тростинку к губам. Потянулась нота, слабая и длинная, как росток, которому довелось проклюнуться из земли под бревном или доской. Сменил тональность - хрупкий коленчатый росток изогнулся в поисках света... опять смена тона, и опять - бледное тельце, притворяясь корнем, ищет выхода. Словно червь, раздвигает собственной плотью сырой мрак, питаясь сам собой, глоточек света, маленький глоточек, один вздох, один взгляд, разве можно так - помереть, едва родившись, не найдя выхода из родного дома?.. и снова первая, но теперь еле слышная нота - силы иссякают, а преграда оказалась слишком широка, не туда, значит, рос, надо в другую сторону, но сил не осталось...

Это не доска, думаю я, это кусок гнилой коры. Он широкий, но легкий, думаю я, поднажми, слышишь, попробуй вверх, а не в сторону, попробуй вверх... Ты же рожден расти вверх, что же ты стелешься, свет в любом случае наверху, так что давай, Ирис, дружочек, ты же не червяк со скорченным опухшим телом, ты прекрасный цветок - ну, давай же!

Но он сидит над водой - ссутулившись, приподняв острые плечи, и все тянет умирающую ноту, уже и звуком переставшую быть, так, одно дыхание осталось, да и того на донышке. И я уже хочу отнять у него свирель и взять эту несчастную ноту в полный голос - но тогда звук прервется, прервется как нить жизни, а меня сейчас не интересуют другие, те, которым повезло увидеть солнце сразу по рождении. Меня интересует этот несчастный изуродованный. Я не умею делать свирельки из тростника, поэтому я подхватываю голосом, обычным человечьим голосом, немного охриплым от волнения. Сначала лишь напряжением горла продолжая существование истаявшего звука, потом облекая звук в плоть, с каждым мгновением все более очевидную, и - я же сама умоляла его расти вверх - вывожу внятную музыкальную фразу. До, ре, ре диез. Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа...

Моего дыхания хватает еще на одну - и в этот момент свирель Ириса вступает, не позволяя мелодии прерваться.

Наш росток-неудачник наконец вырвался на свет, опрокинув препятствие, и распустил первую пару листьев.