Золотая свирель

— Не дури, внуча, — Левкоя понизила голос. Глаза у нее потемнели, и глянула из них такая усталость, что у меня голова поникла и кулаки разжались. Забытый скребок оставил на ладони глубокую ребристую вмятину. — Одна ты у меня. Я ж тебе добра хочу, негоднице. Найдем мы тебе парня пригожего, доброго. Плечо тебе надобно, плохо, знаешь ли, бобылихой жить. Уж поверь старухе. Мне немного осталось, а ты одна не выдюжишь. Кость у тебя тонкая, в мамку. А будешь за мужниным плечом, как за каменной стеной, тогда и книжки свои вумные читай. И никто те слова поперек не скажет, ага. Да и где это видано, чтоб девка волшевать могла? Пока ты девка — никакой волшбы. Таков уж порядок. Так что забудь про королевну, про дурь ее заморскую, а лучше бабке своей помоги. У тебя ручки умелые, а сердце доброе, люди таких любят. Вот к вечере…

Грянули во дворе копыта, что-то залязгало, загремело. Окрик. Лошадиный всхрап.

Никогда я не видела, чтобы Левкоя так бледнела. Она стала ноздревато-белесой, как поплывшая по весне снежная баба. Пальцы у нее свело, трубка выпала, рассыпав по столешнице тлеющий табак.

В сенях грохнуло, простучали шаги. Я вскочила, сжимая словно оружие несчастный скребок. Дверь распахнулась, в горницу ворвалась Каланда. За ней ввалился еще кто-то. Звон металла, скрип кожи, топот, голоса…

— Лехта! Араньика! Ахес эхперарте!

Она откинула плащ, сбив полой кочергу и совок для углей, протянула мне руки. Замшевые перчатки, в специальных разрезах на пальцах вспыхивают камни. Два золотых с эмалью запястья прихватывают рукава. Сверкающие кудри, ясные глаза, улыбка как цветок. Еще шаг — рука в перчатке крепко ложится мне на плечо.

— Вамох а тода приса!

Уходя следом за принцессой, я оглянулась. Левкоя сидела бледная, будто соляной столб, а перед ней на столе дымился черный пепел.)

Чувство вины разрушает. Затягивает в топи прошлого, увлекает бесконечной игрой в упущенные возможности. «Если бы я тогда сделал то, если бы сказал это… если бы свернул направо, а не налево… если бы послушался старших…» Чувство вины — наркотик, такой же упоительный как жалость к себе, только, может, чуть более горький. Там рядышком еще одна пакостная трясина — самоуничижение. Та, что пуще гордыни.

Гордынька?

Вот-вот. Она самая. Запомни их по именам, Лесс. Эти топи никогда не давали ни добрых ростков, ни цветов, ни плодов — ничего живого. Это плесень и ржа, гниль и тлен. Это провалы в Полночь.

Неправда. Это опыт. Вспоминая и размышляя, я делаю выводы. Чтобы потом не совершать подобных ошибок.