Золотая туфелька

Фукэ бросил Лидию во время гастролей в Нью-Йорке: уж больно аппетитная рыба заплыла к нему — Барбара Хаттон! Миллионерша-чудачка, владелица домика... в пятьдесят этажей! Разве могла с ней сравниться Лидия в шубке из ветхих русских горностаев? Только Лидия сыграла реванш: за ней поскакал князь Алексис Мдивани — бывший муж... Хаттон! А в порт-монэ у него — вексель на право владения сорока девятью этажами из пятидесяти... Ну и по мелочи: яхта, авто с шофером, четыре племенных рысака, каминные часы из кабинета Наполеона, рисуночек этого, как его, Гог Вана...

Но у Лёли-то в Москве не было векселя на сорок девять этажей. Приходилось, — ядовитничают скептики, — крутиться. На фокусы, как Фукэ, тоже мастачка. Разве что (ги-ги-ги) благоразумно не давала их фотографировать. Одно дело — ажитация, другое — фотодокумент для людей разумных.

А и вправду жаль, что Валя Маленко напортачил — не сфотографировал Лёлин «фокус» со стаканом, тогда, у Волошина. Вообще-то она аттракциончики не демонстрировала, но тут уломали. Лёля в углу веранды, закрыв глаза, опустив голову, — почти молилась (или дремала?), чуть качаясь вперед-назад — как долго? ну минуту, ну две, достаточно, чтобы все распалились — вдруг подняла голову — в глазах желтые светляки — вскинула руки — хлысч! — ударила ладонь об ладонь! И с запозданием услышали все — бинк! — это стакан на этажерке, в другой половине веранды, лопнул на две половины, молоко разлилось и — пяк-пяк-пяк — закапало. Между Лёлей и стаканом было расстояние в двадцать шагов.

Аплодировали... Волошин рычал, прижимая к сердцу половинки стакана (Маруся ползала по полу в поисках невидимой лески, которой Лёлька дернула стакан), а Валя Маленко — простофиля Валя! — всех обрадовал, что снимок... засвечен. «Разве случайно?» — шептал Волошин ночью Бугаеву — у того с восторга даже гастрит мягчал...

Скульптор Мухина позже, в Москве, просила Лёлю повторить. Говорят, придумала граненый стакан как раз для этого — пусть попробует моего крепыша, — но Лёля смеялась: неужели поверили? Это басни...

А что напоила Риббентропа допьяна (прочтите в любом источнике, что он не мог влезть в самолет) — басня? Не подливала шампанского? Локотками не играла перед глазами очумелого немца — да еще с золотыми застежками? И переводчицей не была при коте Молотове? Ну а (случайно открылось) в Тегеран в 1943-м он ее, конечно, не брал — и имя Елены Гареевой в списке делегации — совсем не Лёлин псевдоним? И Назыму Хикмету (надежда литературы свободолюбиво-турецкой) глазки не строила?

Каждый знает — не только по-французски Лёля или по-английски пританцовывала — на всех языках запросто. Теперь расшифрованы записи разговоров в посольствах, которые терпеливо осуществляли в 1930-1950-е сотрудники государственной безопасности — при тогдашней пещерной технике!

— Кырлык мырлык аганун Тедор Миха-гизи Тостоэвски курхама на тюркиин аганун (Как это ни удивительно, но Федор Михайлович Достоевский оказал влияние на современную турецкую литературу), — Назым Хикмет уставился на Лёлю черносливинами.

— Берлэ-кэрлэ, бэрлэ-кэрлэ (Почему бы и нет, почему бы и нет) — Лёля изящно поднимает мускат за его здоровье.

— Мэхы гырлы саагун Назыма — уга-га-га! — Хыкмыта? Ихала угурина бигэрлы? Уга-га-га! (А что вы скажете о творчестве Назыма — ха-ха-ха! — Хикмета? Который стоит перед вами? Ха-ха-ха! ) — и он медово притирался к Лёле, встопорщивая усы.

— Сирака, — и улыбнулась жемчужинками (С пониманием).

А разве появление Лёли в платье а-ля Чио-Чио-сан, с павлиньим пером в тюрбане, с пошуршивающим веером, не стало фурором 1938 года в дипломатической Москве? Надя Ламанова сотворила это чудо: воротник из золотой парчи, синие звезды из бархата, а на плечах и спине — малиновки, стрекозы и, разумеется, сладостная сакура. Но когда из уст московской чаровницы излетело родное чириканье Поднебесной, тут уж вспотел от обиды сам переводчик Зяма Кац (лучший знаток мандаринского в ту пору).

— Сян-гяо сянко-пуи ан-цзао цзи ин хий бяцзи Греайя Гарцибо? (Не правда ли, красавица Грета Гарбо смотрится эффектно на фоне китайской жизни в своем последнем фильме?)

Китаянки захлопотали ресницами:

— Бай-синь, бай-сянь (Очень даже, весьма даже.)

— Ми-сяо сян фу проугресь, елейтрийсесь, ай-хай-хай, вайтейр клойзейт ин сяо мяо Конфуйдзи. (Но шествие нового века с его прогрессом, электричеством и, простите, ха-ха-ха, ватерклозетом не отменяет вековую мудрость Конфуция.)

— Бай-синь, бай-сянь. (Очень даже, весьма даже.)

— Фи-ха сяо фунь со — бай-синь, бай-сянь? Ай-хай-хай (Но признайтесь, миленькие, у китайских девочек есть что-то еще кроме умения повторять «очень даже, весьма даже»? Ха-ха-ха)

— О-а-а... о-а-а... (Китаянки крутили шеями и веселились глазками.)

Ах, Лёля, даже для эфиопов нашлось у нее доброе словечко:

— Хаади гээзи амхарах абиихин Искендер Пуськин инха Аддис-Абеба? (Правда ли, что установка памятника великому эфиопскому поэту Александру Пушкину в Аддис-Абебе дело ближайшего будущего?)

Черные яйца глаз эфиопа зажглись счастливым светом: