Золотая жатва. О том, что происходило вокруг истребления евреев

В том, что это не было специализированной конфронтацией между точно определенными категориями главных действующих лиц, заключается одна из глубочайших причин неусвояемости идеи Холокоста. Дело очевидным образом не сводится только к отношениям между нацистами (т. е. членами СС, гестапо и идеологическим персоналом Третьего рейха) и евреями. В Холокосте принимали участие обычные немцы — помимо нацистов, также государственные чиновники, вермахт, т. е. солдаты срочной службы, а также гражданское население рейха, пользовавшееся плодами преступлений. Но Холокост — это также конфронтация между учреждениями и гражданским населением оккупированной Европы и евреями, жившими в этих странах в течение многих поколений.

Как сержант Чарльз Гарнер в Абу-Грейб по собственным соображениям фотографировал всё необычное, так и здесь, на нашем снимке, «невольно» ухвачена суть того, что происходило ежедневно. В каком-то смысле эта сцена вводит в заблуждение, поскольку «копатели» почти не действовали сообща. Как раз напротив, они были взаимно настороже и скрывали найденное друг от друга. Это не была жатва, когда косари идут шеренгой и разом срезают хлеба. Но эта сцена с групповым позированием отражает более глубокую правду — а именно то, что население, до войны жившее с евреями по-соседски, поняло, что для него немецкая политика истребления евреев — удачный случай для обогащения.

Наш снимок показывает ситуацию «пост-» и даже «пост-пост-»: не только после уничтожения, но и после ограбления. Вспоминается стих Виславы Шимборской: “Po każdej wojnie ktoś musi posprzątać” («После каждой войны кто-то должен прибрать»). Земля на снимке была раскопана: сначала — чтобы укрыть тела, позже — чтобы найти их и сжечь, а затем — чтобы выбрать что-нибудь, имеющее меновую стоимость. Рвы и кучи земли на этом снимке (справа) прикрыты — наверняка ненадолго. Земля постоянно движется, точнее — приводится в движение. Мертвые не предоставлены сами себе: поиски золота не дают им покоя.

Потому-то эта фотография так шокирует, хотя этот шок и приглушается усилием интерпретации. На ней не видно убийства, крови, смерти: есть лишь черепа и кости, тихие, уже отделенные от тел, как бы невзрачные, пригашенные, не столь явные, как крестьянские рубахи и платки. Нужно усилие, чтобы увидеть, что они вырыты из этой песчаной неспокойной земли не при уборке, а скорее всего грабителями, может быть, даже теми людьми, которых мы видим на снимке. Этих сильных, здоровых, живых людей не привезли издалека — скорее всего, они пришли из окрестностей, некоторые даже босыми. Наверняка они были свидетелями того, как свозили и убивали тех, кто здесь погребен: ведь они жили рядом с этой мельницей смерти, запах которой носился над их домами и полями, а добыча только что открыта в ямах, рвах, в горах песка, смешанного с пеплом, который разгребали палками, лопатами, граблями. Но треблинские крестьяне и крестьянки глядят на нас, а не на кости. Глядят так, словно хотят сказать даже не: «У меня с этим нет ничего общего», — но только: «Тут ничего не происходит». Они смотрят невинными глазами.

Что говорили люди о еврейской собственности и как это следует понимать

«Перехват» еврейской собственности в масштабах всей Польши, выходящий за местные рамки Белжеца или Треблинки. Это явление растянуто во времени и, как минимум, не ограничено актами грабежей при ликвидации гетто отрядами СС и полиции или актами массовых убийств, совершённых коренным населением (как это было, например, летом 1941 г. на Полесье). Большинство вынужденных обстоятельствами отношений между евреями и их соседями — например, когда евреев заставляли перебираться в отведенные для них гетто, — имело точно такие же последствия. Но бывало и так, как в начале погрома в Василькове, когда организаторы бегали по местечку с криками: «Ничего не ломать, ничего не рвать, это и так уже всё наше»[118].

Чая Финкельштайн вспоминает в своих записках, как в самом начале погрома в Радзилове к ней пришла соседка, так называемый порядочный человек, уговаривая отдать ей лучшие вещи: всё равно она вот-вот погибнет вместе с семьей, и тогда чужие, злые люди всё возьмут себе[119]. Зять укрывавшегося в Венгрове хозяина Файвеля Белявского предложил, чтобы тот отдал ему боты с голенищами на добрую память — ведь рано или поздно Белявского всё равно убьют[120]. «Боты-то вы, дамочка, могли бы уж и оставить», — услышала Мириам Розенкранц от некоей Юзефовой, работавшей с нею на ощипке перьев, когда похоже было, что гетто вот-вот будет ликвидировано. После чего между ними произошел такой диалог: «Юзефова, я еще жива» — «Ой-ой, да я ничего не сказала, вот только боты хорошие»[121].