Золотая змея. Голодные собаки

И опять плот отбросило в сторону, опять закружило, казалось, этому не будет конца. Артуро все шептал: «Если погибну, значит, на то воля божья… воля божья», — как вдруг в тот момент, когда плот описывал круг, он увидел совсем рядом черный ствол огромного дерева. Ствол чуть было не проскочил мимо, но Артуро все-таки успел зацепиться за него веслом. На какое-то мгновенье ему почудилось, что водоворот затягивает и этот ствол, но течение повернуло его, подтолкнуло, и он поплыл дальше, увлекая за собой плот. Наконец-то! Вырвавшись из расселины, река широко разливалась. Артуро отпустил ствол. Увидеть эти берега — все равно, что обрести жизнь. Он ударил веслом раз, другой… Уж теперь-то надо спастись во что бы то ни стало!.. Но плот все плыл посередине реки, и подчинить его своей воле не было сил. Вот тогда впереди он увидел Калемар… Свою долину, свой дом!..

И Артуро закричал.

— Что было дальше, вы и сами знаете, — закончил он свой рассказ.

— А когда же смыло пончо твое и всю поклажу? — спросила Люсинда.

— Разве ее смыло? — удивился Артуро. И добавил после короткой паузы: — Не знаю…

Он снова опустился на пеструю фланель. Старая Мельча заплакала, дон Матиас, сидя на корточках, молчал — точь-в-точь каменный истукан. Артуро опять забылся, а я все не мог отвести от него восхищенного взгляда.

— С таким молодцом — не шути! — сказал я, обращаясь к дону Матиасу.

Старик посмотрел мне прямо в глаза мудрым, как сама жизнь, взглядом и ответил:

— С рекой тоже шутить нельзя. И кто не знает меры своим силам — погибает. Но ничего не поделаешь, мы — дети реки, и вся наша жизнь — в ней.

X. ПРАЗДНИК!

Какими только путями-дорогами не идет наша жизнь! Она может больно ранить тебя, все дать и все отнять, она может обрушить потоки горя, бросить в бездну смерти и отчаяния; она то налетает шквалом ненависти, то озаряет светом радости, она дает созреть плодам и наполняет сердца любовью; она заставляет нас петь и плакать…

Но один раз в году — всего две недели — все мы живем одной жизнью, и судьбы наши смешиваются в хмельном угаре. Праздник!

Вот он, пришел!

Калемар полон гостей, полон веселья. Все — свои и чужие — в новых платьях, пестрых, ярких, особенно ярких на фоне густой зелени садов. Тут и торгуют, и пьют, и едят, и пляшут. Господи, как хорошо!

Священник, дон Касимиро Бальтодано, тоже здесь. В эти дни он отслужит торжественную мессу в честь девы Марии и несколько заупокойных молебнов. Приход его в Патасе, но к нам он приезжает каждый год, мы всегда приглашаем именно его, потому что лучшего священника нам все равно не найти: только послушать, как он поет, когда служит праздничную мессу! И, между прочим, потанцевать или пропустить чарочку тоже при случае не откажется.

Его встречают шумно, с музыкой и фейерверком, не говоря уже о положенных по этому случаю возлияниях.

— Слава нашему тайте!

— Слава-а-а!

Священник едет по деревне на сером муле, — старому мулу нипочем вся эта праздничная суета, сутолока, вопли флейт, грохот барабанов и вспышки шутих, — и время от времени останавливается, чтобы опрокинуть кружку чичи или хлебнуть чего-нибудь «поядренее». Иногда он дает пригубить и своему ризничему, тщедушному человечку, который всегда трусит за святым отцом на тощей кляче.

— Слава тайте!

— Слава-а-а!

Вчера он отслужил торжественную мессу, обвенчал десять пар и окрестил двадцать младенцев. И уж так-то хорошо пел, что слышно было во всей округе, а ризничий своим кадилом напустил столько дыму — не продохнешь, в общем, все были очень довольны.

Сегодня священник отслужил панихиду, и тоже с пеньем, за покойных родственников дона Хуана Пласы, который, как и в прежние годы, приехал к нам, чтобы заказать заупокойную мессу. А под конец дон Касимиро Бальтодано разом обвенчал всех помолвленных и окрестил всех еще не крещенных младенцев. Остальными панихидами святой отец займется завтра, а пока он просто ходит из дома в дом: где поест, где выпьет, а где и попляшет с приглянувшейся ему красоткой.

— Слава тайте!

— Слава-а-а!

Конечно, из чужих у нас в эти дни не один Хуан Пласа. Кого тут только нет! Индейцы из Бамбамарки, Кондомарки и из других мест и, само собой, торговцы из Селендина — у этих ноги никогда не знают покоя, а кошельки всегда туго набиты, — приехал даже какой-то хозяин поместья, с мулами и погонщиками, закупать коку.

В домах полно людей, галереи завалены тюками со всякой всячиной для обмена. Над некоторыми хижинами ветерок развевает флажки. Значит, там что-нибудь продается: если флажок красный — продается чича, если зеленый — кока, синий — каньясо и гуарапо, белый — хлеб. А во дворах, где расположились селендинцы со своими товарами, пестреют ситцы, сверкают зеркальца и лезвия ножей, белеют шляпы… Одним словом, всего полно.

Звенят гитары, гремят барабаны, с одной стороны доносится мелодия маринеры[26], с другой — кашуа.