Золотая змея. Голодные собаки

Кока показала мне Флоринду, а река отняла. Но я знаю, кока мне ее подарила, и я могу быть спокоен. Кока подарила мне покой. А Флоринда придет сама, сама отдаст мне свое девичье тело, чистое, как невозделанное поле.

Я сижу у себя в хижине, жую коку, и крики сов кажутся мне песней дождя. Я перестаю жевать, неуловимая сладость проникает мне в мозг и сердце, в кровь и кости. Раз кока стала сладкой, значит, все будет хорошо. И я засыпаю…

Пронзительный крик кьен-кьена будит меня, когда весь мой маленький дворик уже залит ярким солнечным светом. Черно-желтая птичка забралась в хижину и прыгает по переметной суме, повешенной на стену.

— Кш, пошла отсюда!

Птичка пробирается сквозь просветы в плетеной стене и улетает. А я поднимаюсь и чувствую, что все стало на свое место. Это мой дом, а это моя делянка, это Калемар, а это — река, и все опять так, как было вчера, как было всегда и как всегда будет. Тоска моя прошла, будто ее никогда и не было. И на языке осталась нежная сладость, подаренная мне в ту ночь шариком коки, которой все известно, и хорошее и плохое.

Я выхожу во дворик, хочу осмотреть изгородь — давно пора этим заняться. Птицы весело щебечут. Ага, вот здесь надо подправить. А вечером, когда сядет солнце, возьмусь за коку. Листья сильно выросли, густо облепили ветки, самое время для сбора, и урожай, видно, будет богатый. Батюшки, а бананы-то как вытянулись за эти дни!

Вдруг вижу, по тропинке, мимо кустов и высоких трав, почти закрывших мою изгородь, идет Флоринда, идет прямо к моей хижине. Я заторопился, тоже пошел к хижине, только с другой стороны, и мы подошли к дверям вместе. Она теребит пальцами блестящие косы, переброшенные через плечо на высокую грудь.

— Тайта прислал спросить, нет ли у вас перца…

— Есть, Флори, как не быть…

И пока я вытаскиваю из угла на середину комнаты мешок, она искоса поглядывает на меня. Она следит за каждым моим движением, а я развязываю мешок нарочно как можно медленней. «Не похоже, чтоб сердилась, думаю, да и кока со вчерашнего вечера сладкая». Кока подбадривает меня.

— Послушай, — говорю я, прижимая к небу шарик вещего зелья, — ты еще не забыла Рохе?

— Не забыла, да только ведь он умер…

Из раскрытого мешка на нас смотрит желтый перец.

— Иди бери, сколько тебе надо…

Она подбирает подол своей широкой ситцевой юбки, и я вижу гладкие икры ее ног.

— Знаешь, я ведь очень люблю тебя…

— Неправда это, дон Луша…

— Луша? Откуда ты взяла такое имя?

Ее улыбка и глаза говорят, что она уже моя.

Так красивее, чем просто Лукас…

— Называй как хочешь, только полюби меня…

Она опускает подол и вся дрожит. Я кладу руки ей на бедра и, тяжело дыша, с силой притягиваю ее к себе, так что даже косточки хрустнули. И нас поглотили дремучие дебри, дебри, где лианами переплетаются мускулы и нервы, сладость и боль, хрип и стон, где древние, как сам человек, корни уходят в пропитанные соками жизни недра…

Потом она мне рассказывала, — а я слушал и все думал о нашей благословенной коке, — что той ночью ей снилось, будто мы вместе ходили к реке.

Она взяла перец и ушла, а однажды вечером, переговорив с доном Панчо, я вернулся домой вместе с ней. Так Флоринда стала моей женой.

Кока мне ее подарила.

XVIII. БЕГЛЫЙ

Подобно речному потоку, он не знает покоя. Разница лишь в том, что он может двигаться не только вниз, но и вверх по каньону. Куда он идет? Когда остановится? Он и сам не знает. Ему все равно, куда идти, для него не существует ни времени, ни расстояния. Если он и делает остановки, так их и остановками не назовешь, переведет дух и опять в дорогу.

А ведь он самый обыкновенный человек, такой же, как мы с вами. Только он беглый. Его преследует правосудие, и он готов скорее потерять всю свою кровь, каплю за каплей, чем дать себя поймать и отправить в город, где его бросят, как никому не нужную рухлядь, в тюремную камеру, а когда на судейском столе вырастет целая гора бумаг, скрепленных печатями, его переправят сначала в главный город департамента, а оттуда в славную столицу Лиму, про которую нам известно только то, что это место, где сменяются правительства и где есть огромная тюрьма; войти в нее очень просто, но выйти мало кому удается. А провести двадцать или больше лет в неволе, разве это не та же смерть? Если приговор приводится в исполнение, человек обречен быть узником всю жизнь, тюремная решетка встанет перед его глазами, закроет наглухо его душу, умертвит плоть, убьет нервы, покроет ржавчиной кости.

Значит, правильно поступают беглые, предпочитая скитаться до конца дней своих. Их домом становится горный каньон. Он прячет их и кормит. Он утешает и подбадривает. Эта узкая долина, где всегда шумит река, где нет ничего, кроме скал, лесной сырости и нестерпимой жары, не очень-то приветлива, но она учит человека быть сильным, закаляет его и согревает своим теплом.

Как-то ночью у моей хижины остановился всадник, спешился и постучал в дверь.

— Эй, Кайетано!..

Отец мой давно умер, но, оказывается, нашелся человек, который считает, что он еще жив, и зовет его по имени. Кто бы это мог быть? Голос грубый и сильный.