Золото

«Дорогая Лида!

Наконец я могу написать тебе о своей жизни. Немного нездоров, поэтому сейчас в отпуску. Приходится работать и теперь, но, конечно, не столько. А сегодня с утра не пошел никуда, ну их всех к лешему. Сплю я невероятно много, как медведь в берлоге. Если тебе интересно — работаю я так: уйдешь в восемь утра, приходишь на квартиру в двенадцать, час ночи. Да еще посидишь часиков до трех-четырех. Работа по основной службе в газете, партийная работа в профбюро, кампании, заседания и т. д. Действительно, немножко много. Вот однажды и не выдержал, одного типа обложил по-шахтерски. Тот поднял дело через контрольную комиссию, кончилось медицинским освидетельствованием и «нервами». Почерк изучали. Оказывается, стал писать так, что корректоры за меня дописывали, буквы и целые окончания. «Эта штука, говорят, признак серьезной болезни». Теперь, кажется, не пропускаю и дописываю. Видишь сама.

Когда ты уехала так неожиданно из Бодайбо, я продолжал работать в «Нашем пути», вероятно, это знаешь, и начал как выдвиженец работу в профсоюзе. Вскоре председатель уехал на курорт в Усолье — и пошла машина. Само собой разумеется, моя мечта вступить в партию. Пока кандидат. Урывками, часиками, минутками — самообразование; нагрузочка немаленькая. Таким образом, на всех парах без ремонта покатил мой паровоз в Хабаровск по партийной линии. Не отбояришься тем, что неграмотный. Учись, будь грамотным.

Явился в Хабаровск. Газета — не бодайбинская. Сейчас я, вдобавок ко всему, работаю по снабжению приисковых районов. Совмещаю несовместимое. Часто вспоминаю горняцкую жизнь, встречаясь с приисковыми ребятами. А то ведь даже издали некогда было взглянуть на свою братву.

А ты, значит, на Алдане. Осуществила, значит, свою мечту. Я давно это узнал — еще до первого твоего письма, — собирался написать, да, по совести сказать, подумал: «А что писать? Мы не подошли друг другу, зачем лишнее напоминание о неприятном». Когда получил письмо — удивился. Помню, стоял у окна в коридоре. Не верю и только. Что хочешь делай со мной! Подходит кто-то, говорит что-то, а я готов попросить прочитать мне вслух письмо и растолковать, в чем дело. Очень запомнился этот день. Было пасмурно, коридор уходил в темноту, электричество еще не дали. Какой-то особый привкус в коридорах в такие минуты, на границе дня и вечера. И голоса, и шаги звучат не как днем, и все уходит куда-то вдаль. «Для чего она пишет, — думал я. — Если откликнуться — начнется переписка. Для чего? Пережевывать прошлое? И не ответил. Получаю второе. Ты много писала лишнего. Может быть, для тебя очень важно, чтобы кто-то в Хабаровске ни с одной женщиной не встречался, но строго говоря — какое тебе дело? Хотя, признаться, к тому времени я ни с одной женщиной еще не познакомился. Именно — с женщиной.

Ну, а если бы я полюбил кого-либо, что же из этого следует? Неужели водятся еще люди, которым приятно сознавать, что у него есть подчиненный, не имеющий права распорядиться собой, своими чувствами? Я, откровенно, не понимаю этого.

Наконец, совсем новость — получаю радиограмму. Я искренно порадовался существованию передатчика на Алдане, но не радиограмме. Так и рисуется мне: случайно вспомнился знакомый человек, и помчалась испортить этому, когда-то знакомому, настроение. Ну, а представь себе, — я женат и жена получает твой привет с Алдана. Ты не чувствуешь жуткого эгоизма?

Нет, серьезно: можешь пока не ревновать, если даже считаешь вправе это делать. Помнишь, ты однажды сказала: «выдохся». Я был страшно оскорблен. Ты для того и сказала, чтобы оскорбить, конечно. Я, пожалуй, мало изменился и не нахожу в этом ничего унизительного: выдохся для одного, не выдохся для другого. Почему именно не делать одного — стыдно, не делать другого — похвально? Все зависит от точки зрения. У нас с тобой они разные. Ты, сама того не сознавая, крутнула пусковую рукоять; я побежал, а ты осталась на месте. Говорю это без похвальбы себе, но в укор тебе. Если бы осталась ты — мы были бы вместе, наверное. В тебе были какие-то элементы, которые в самом деле могли двигать меня вперед. Углубляться в темное дело взаимоотношений мужчины и женщины, как они пока что понимаются нами, — дело бесполезное. Придет время — на эти взаимоотношения будут глядеть иначе: два пола, а не две трагедии; для потомства, а не для развлечения. Любовь, а не вечное владение…

Ты допытываешься, сохранилось ли во мне прежнее? Вот если бы мы встретились и взглянули друг на друга. Нужно почувствовать. Искусственно тут ничего нельзя сделать. Обо всем этом заботится природа. Мы можем, в крайнем случае, включаться и выключаться. И — только. Ты же, к слову, выключаться не умеешь. Понимаешь, о чем или о ком идет речь?

Как прииски? Наверное — глушь. Скоро Алдан расцветет. Я завидую вам. Интересно участвовать в деле, которое растет на твоих глазах. Неужели ты, Лида, не участвуешь в общей борьбе? Судя по письмам, нет. Обидно. Людей на приисках мало, могла быть полезным человеком. Прости за откровенность, но ты приисковая мещаночка.

Кое-что сообщу о новостях. Правительство ассигновало крупные средства на постройку Амуро-Якутской магистрали: от Большого Невера до Якутска. Понимаешь, это гигантский шаг к культурному освоению Северо-Востока. Жизнь — пустыне, богатство — стране. По магистрали пойдут грузовики, тракторы. Можешь вообразить — чем сделается Незаметный. Будет большим городом, — хотя бы золото и иссякло в районе, — столицей орочон, тунгусов и второй столицей Якутии.

Мне хочется, Лида, чтобы в этой стройке ты была действующим лицом, а не зрителем. Прости за тон, но сейчас все обязаны знать все.

Мне на днях попалась книга, воспоминания о четвертом апреля двенадцатого года на Надеждинском. Требование рабочих обращаться с ними на «вы» признали как требование политическое и опасное. Ведь никого не осудили за расстрел. А министр внутренних дел Макаров на запрос в Государственной думе заявил без стеснения: «Так было, так будет впредь». Ошибся, голубчик! Всего тринадцать лет назад с трибуны парламента громко заявлялось то, что сейчас кажется просто бредом…

С приветом Николай».