Золото Джавад-хана

Иван Сергеевич Тургенев, избалованный русский барич, увлекался картинами, музыкой и охотой, и по правде сказать, был скорей шахматистом, чем картёжником. Хотя при случае составлял компанию за игорным столом и Белинскому, и Афанасию Фету, и самому Михаилу Евграфовичу — играл он хорошо, сдержанно и рассудительно, так что почти всегда оставался при выигрыше.

В свою очередь, поэт и офицер Афанасий Шеншин, широко известный публике под литературным псевдонимом Фет, пристрастился к преферансу еще в Московском университете. И по собственному утверждению, в игре «жаждал не выигрыша, а волнений, и хотя не раз приходилось ему выписывать от отца денег, тем не менее, в большинстве случаев, карты любили его…» Любовь эта, впрочем, обходилась поэту достаточно дорого.

«Нет ничего приятнее проживания денег, — писал он. — Игрок… любит не барышническую наживу, а саму игру, трепет, который порою не имеет себе равных даже в минуту рукопашной битвы. Играя собственными чувствами, игрок стремится овладеть и душою своего противника, и поэтому в доме его должно быть всё могущее привлечь самые разнообразные вкусы. Там должна быть молодость, красота, изящные искусства, великолепный стол и вина…»

Граф Толстой Лев Николаевич по молодости тоже чаще проигрывал, чем выигрывал, но старался учитывать это и не повторять допущенных ошибок. Например, 28 января 1855 года, во время обороны Севастополя он сделал дневниковую запись: «Игра в карты (в штосс) с самим собою, чтобы вывести правила игры». Герои его рассказов «Севастополь в мае» и «Севастополь в августе 1855 года» между собой вспоминают, как «они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке», и что «да и в преферанс мы играли». Существовал анекдот о том, как Афанасий Фет во время карточной игры нагнулся, чтобы поднять с пола небольшую ассигнацию, а граф Толстой, запалив у свечи сотенную, посветил ему, чтобы облегчить поиски…

Всем известно, что посредством карт в России со времен Петра Первого завязывались наитеснейшие связи, приобретались значительные знакомства, упрочивалась теснейшая дружба — и, что важней всего, получались самые выгодные места в государственной службе. Приобретя опыт жизни, Михаил Евграфович ничуть не сожалел теперь, что посвятил себя еще в самом начале своего поприща изучению преферанса. Кто знает, не это ли ко всему прочему помогло ему сделать такую карьеру в отечественной литературе?

Да, преферанс — не школа человеколюбия. И игра эта делается, по большей части, не на собственных выигрышах, а на чужих ошибках. Хотя, конечно, если бы тогда он не в пику, а в бубну зашел…

Сели-то они вчера с Федором Федоровичем по маленькой, по четверти копейки за вист. И начиналось все не так уж плохо — почти все расклады оказывались в пользу Салтыкова. Но потом эта дура французская, гувернантка, прямо-таки совершенно некстати и под руку привела в гостиную детей — пожелать, видите ли, папеньке спокойно ночи. Михаил Евграфович как раз в тот момент очень сильно задумался, какой следовало бы сделать абцуг, чтобы оставить соперника без одной, если не без двух[33] — а тут пришлось отвлечься от игры, целовать восьмилетнего сына и младшую дочку…

Вот и обремизился.

А партия после этого как-то сразу не задалась.

Салтыков обмакнул перо в чернильницу и записал для памяти: «Один принимает у себя другого и думает: «С каким бы я наслаждением вышвырнул тебя, курицына сына, за окно, кабы…», а другой сидит и тоже думает: «С каким бы я наслаждением плюнул тебе, гнусному пыжику, в лицо, кабы…» Представьте себе, что этого «кабы» не существует — какой обмен мыслей вдруг произошел бы между собеседниками!»

Да нет, и не денег-то было, конечно, жалко. Обиднее всего казалось, что какой-то малограмотный солдафон, про которого говорили, что он в коротеньком слове «ещё» непременно четыре ошибки сделает, выиграл у него опять по какому-то недоразумению!

Впрочем, сразу же перед самим собою Михаил Евграфович принужден был признать, что несправедлив по отношению к отправленному в отставку градоначальнику. Все-таки, несмотря на некоторые свои недостатки, Федор Федорович был живой человек среди «поваленных гробов», какими являлось большинство тогдашних сановных администраторов. В противоположность предшественникам, Трепов прошел в должности варшавского полицмейстера большую практическую школу и явился в Санкт-Петербург с запасом богатого опыта. Прежде всего остального, он основательно очистил состав полиции, переименовал и обставил ее чинов прилично в материальном отношении. Была организована речная полиция, и одним из самых важных дел стало создание первого в Российской Империи подразделения сыскной полиции. Знаменитый приказ генерала Трепова о взятках и коррупции среди полицейских чинов произвел эффект разорвавшейся бомбы не только в Санкт-Петербурге, но и далеко за его пределами.