Золото Джавад-хана

— Даже выслушивать этого не желаю! Михаил, тебе просто необходимо безотлагательно вылезти из литературной галеры на берег и подкрепить силы. Пойдем, пойдем! Проголодавшийся критик, по моим наблюдениям, непременно становится зол и не способен к объективности.

Михаил Евграфович почесал растрепавшуюся бороду. С одной стороны, на столе перед ним ожидало достойного окончания полемическое письмо некоему начинающему автору из провинции. С другой стороны, Салтыкова почти в буквальном смысле распирало изнутри желание рассказать старому другу про вчерашний ремиз с Федором Федоровичем.

Отставной полицмейстер, пострадавший не только от пули, но и в значительной степени от произвола юристов, имел все основания, скажем так, недолюбливать председателя петербургского совета присяжных поверенных. И немудрено, что как раз эти двое из близкого окружения Салтыкова всеми силами избегали прямого общения между собой.

Кроме того, Михаилу Евграфовичу действительно захотелось поесть, а от редакции «Отечественных записок» до ресторана «Палкинъ» было рукой подать… — в общем, скоро друзья уже с удовольствием расположились за столиком возле окна.

— Представляешь себе, как легло? — продолжил возбужденный Салтыков свой рассказ, который не успел закончить по дороге. — Он играет на первой руке, у меня два туза и прикрытая дама, но при этом я все равно остаюсь без вистов!

Благодарный и вежливый слушатель, Унковский делал большие глаза, сокрушенно мотал головой и время от времени издавал даже сочувственные восклицания. Тем более что не прошло четверти часа, как подали устрицы, паюсную икру, севрюжину с хреном, и со всей очевидностью стало понятно, что теперь самое настоящее время пить водку.

Подобно большинству профессиональных писателей, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин в обыкновенной жизни был эмоционально глухим человеком. Но даже до него, в конце концов, дошло, что мысли собеседника заняты вовсе не повествованием о картах, а чем-то совершенно другим.

— Что случилось, дружище?

Им как раз подавали малороссийский суп с горячими пирожками, и прежде чем ответить, Алексей Михайлович дал официантам отойти от столика:

— Ты ведь читал статью князя Голицына?

Он положил на скатерть номер газеты «Московские ведомости» за двадцатое января с помеченными собственной рукой призывами: «Долой перчатки, скорей кольчугу и меч! К борьбе! К борьбе! Пусть образуется рать, хотя для этого не надо ей выходить в поле».

— Читал… — в недоумении приподнял плечи Салтыков. — И что с того?

— Видишь ли, друг мой, в среде защитников дворянско-монархического принципа давно уже распространяется идея борьбы с революционерами, минуя полицию или суд, путем террора и личных расправ. Ты слышал что-нибудь про организацию, которая именует себя «Тайная антисоциалистическая лига»[35]?

— Нет, не припоминаю.

— Не удивительно. О ней вообще никто не знает достоверно… — председатель совета присяжных поверенных промокнул губы салфеткой. — Организация эта хорошо законспирирована, поэтому сведения об устройстве и непосредственных руководителях довольно фрагментарны. Девиз у них «Бог и царь», а герб — звезда с семью лучами и крестом в центре. Ритуалы всяческие, капюшоны…

— Очередная масонская ложа? — кивнул понимающе Салтыков и потянулся за стопкой.

— Боюсь, что тут дело намного серьезнее. У этой лиги есть свои люди и при дворе, и в государственных организациях… имеются даже осведомители среди самых радикальных революционеров. Члены лиги, по их утверждению, намерены парализовать зло, образовать железный круг около его величества и умереть вместе с ним, если ему суждено погибнуть.

— И для чего ты мне это рассказываешь, Алексей?

Унковский положил очередной горячий пирожок обратно на тарелку:

— Не хочу больше. Угощайся, сделай милость…

— Ну, так и зря! А я не откажусь.

— Я рассказал это, чтобы призвать тебя к разумной осторожности. По нашим сведениям, у них в организации составлен список… и ты в этом списке.

— Какая чепуха, ну что еще за список!

— Список лиц, причисленных к врагам престола и потому приговоренных к смерти.

По выражению лица и по голосу старого друга Михаил Евграфович сразу и совершенно отчетливо понял, что тот не шутит.

Салтыков-Щедрин давно уже привык к упрекам некоторых критиков в односторонности своего «безотрадного» взгляда на жизнь, в неумении отражать «современность». К тому, что его произведения расцениваются в определенных кругах как злая и едкая сатира, направленная против общественного и политического устройства, как чрезмерное кривляние и «шутовство относительно России, её истории, традиций, семьи и государственности».