Золото и сталь

А потом, столько лет – каково было жить, пристёгнутым к двум юбкам, Бинны и вашей с нею хозяйки? Каково было жить – живой игрушкой? Она говорила, душа твоя, каждую ночь, нежной рукой подталкивая – к тем приоткрытым дверям: «Это – единственное, чего мне никак не сделать за вас. Днём я с нею, а ночью – извольте вы… Ваш выход».

И сейчас, когда игра кончена, и кончена – провалом, под шипение и свист, быть может, и правильно, что она делит твое изгнание, ведь пупенмейстер всегда виновен не менее, чем его пупхен…

– Знаете, принцесса, – продолжил князь все так же по-курляндски, глядя с усмешкой в недоуменные глаза бедняги Карла, – в этой ссылке я чувствую себя куда свободнее, чем когда-то в столице с моей хозяйкой. Я могу отправиться в гости или просто гулять вдоль берега – и никто не закатит мне сцены. Я ведь никогда не выезжал прежде в гости, мне не дозволялось. Помните, как говорила моя хозяйка: нельзя, гости – это неуместная распущенность… А теперь мне можно. У меня есть свой дом – а прежде не было дома, помните, принцесса, как мы всё время жили в задних комнатах, словно прислуга? И у меня наконец-то есть собственная спальня…

– Забавное злорадство, – наконец-то ответила Бинна, по-французски, не прекращая шить, – то был только ваш выбор, сперва общая спальня, потом – раздельные.

Карл демонстративно застонал и вышел вон, разговор о родительских спальнях его фраппировал.

От свадьбы – и до ареста – были общая спальня и общая постель. Деревенский дурак, выскочка, парвеню – ты всё боялся выпустить из рук свою сказочную райскую птицу, краденое солнце из гордого рода Трейден. Мог уснуть – лишь с нею рядом, лишь касаясь её во сне. Не выпускал из рук и не разжимал объятий…

Нежная полубогиня оказалась расчетливой сводницей, продала молодого мужа – как девчонку в бордель. Но собаку бьют – а она все лижет хозяйские сапоги. Так было и у тебя с прекрасной принцессой, общая спальня, общая постель – вопреки продаже и предательству. Но оба вы уже старые, и ты, и она, и ученик наконец-то усвоил урок, выучился (много их, уроков, понадобилось – крепость, смертный приговор, Сибирь) – жить сам и спать – один.

На охоте за ссыльным должен был присматривать поручик Булгаков, надзорный гвардейский офицер. Но Булгаков вдвоем с полицмейстером Ливеном умчались по полю, за очумевшей от такой небывалой чести лисой.

Сумасвод трусил на смирной лошадке, чуть позади бесценного княжеского иноходца. Князь кашлял, задыхался и не имел больше сил продолжать погоню. Наверное, правы были и пастор, и почтенная супруга – не стоило мчаться в поля, едва поднявшись с одра смертельной болезни.

– Едем, золдат, к егерю – мне нужно лечь, – утвердительно проговорил ссыльный и сейчас же повернул коня к лесу. Сумасвод не возражал, поплёлся следом. Он даже немножечко хотел, чтобы ссыльный его попытался сбежать – ведь тогда представится возможность его ловить, и изловить, и получить повышение.

В лесу кроны уже подёрнулись желтизной – так седина мелькает в кудрях престарелой кокетки. Кони переступали через узловатые корни, змеившиеся поперек лесной тропы. Сторожка егеря выделялась острой кровлей на краю опушки, и за домом сын егеря возился у птичьих клеток, кормил тетеревов. Сам егерь носился сейчас с дорогими гостями, господами Булгаковым и Ливеном, гнал лису и травил ярославские угодья.

– Минька, дом отпирай, барину неможется! – издали заорал предусмотрительный Сумасвод.

– Мне всё можется, мне всего лишь дурно, – сквозь зубы по-немецки прошипел князь, слово «можется» выделив по-русски. Он сидел в седле ровно, но был бледен и трясся.

– Так незаперто, идите! – отозвался весёлый Минька. Он был ушастый, с торчащим чубом – в точности папаша-егерь. Минька подхватил под уздцы драгоценного княжеского иноходца, и конь сердито взоржал и запрядал ушами. – Ступайте, светлость, ложитесь, я его привяжу.

Князь легко слетел с коня, словно забыв о недавнем недуге, но на земле опомнился и показательно застонал, держась за виски. Он вошёл в дом, и слышно было с улицы, как застучали его ботфорты по внутренней лесенке. Сумасвод устремился было за питомцем – вдруг тот решится вылезти через заднее окно и дать деру? – но потом передумал: «Не сегодня, дед и вправду еле дышит», уселся на крылечко и раскурил костяную трубку.

Минька восторженно гладил тонконогого вороного жеребца, и тот надменно фыркал и бархатным носом тыкался мальчишке в шею – просил подачек. Минька дал ему морковочку.

– А как коня зовут, дядь Сань? – спросил егерёнок у Сумасвода.

– Люцифер Второй. А папаша его был Люцифер Первый, да сдох лет семь назад. Гнедой был, злющий, всю дворню перекусал. А этот, видишь, добряк.

– А ты, дядь Сань, тоже ведь – Сумасвод Второй? – припомнил ехидный Минька.