Золото Хравна

— Господь всеблаг, — тихо говорил брат Мойзес. — Но человеку трудно представить себе безмерность этой благости. Милость Господа — для всякой твари. Человек по скудости своей строит вокруг себя ящик, стены коего заслоняют от него все то, чего он не желает видеть. Но милости Господней и любви Его нет предела ни для кого: ни для большого, ни для малого, ни для доброго, ни для злого. Меньше ли любит Господь доброго язычника, чем злого христианина? Он любит их обоих равно, но ответом на Его любовь может быть только любовь. Малый цветок ликует пред лицом Господа. Так и всякий человек в сердце своем, даже не зная Истины, ждет ее, и жаждет, и радуется ей, как малый цветок. Что убивает любовь в человеке? Страх. Что рождает страх? Незнание, непонимание. Неведомое страшит нас, и мы спешим признать его злом. Пусть оно зло в наших глазах — мы не знаем, каково оно в глазах Господа. Он же столь милосерд, что умеет и зло обращать в добро, хоть нам не всегда дано это понять.

— Так что же делать? — сказал Торлейв.

— Не рубить сплеча, не искать греха ни в ком, кроме самого себя, не судить никого — вот и всё, что требуется. И молиться почаще. В псалмах открывается столько настоящей красоты — мужественной, суровой, столько истинной мудрости! Ты ведь всегда любил псалмы, Торлейв.

— Да я многое уж позабыл с тех пор.

— Ну так вот и вспоминай… Погоди-ка, третьего дня приходила ко мне одна женщина из Скусасса — благодарить. Сын у нее болел, а Господь исцелил его. Она решила, что в этом есть какая-то моя заслуга. Как я ни отпирался, она всё твердит свое. Иногда лучше не спорить, ибо люди не понимают и обижаются. Когда что-нибудь приносят — чаще всего что-то из еды, — я прошу отнести к брату Кнуту в поварню. Но она оставила мне Псалтырь. Маленькую книжечку, простую. Дам ее тебе, носи с собою, она так мала, что и в поясной сумке много места не займет. Мне она не надобна — псалмы я знаю на память, да и служебные книги есть в монастыре.

Он пошарил на столе и вытащил из-под пергаменов небольшую, переплетенную в лоскут мягкой кожи книгу размером в ладонь. К краям переплета пришита была длинная кожаная полоса, обвивавшая обложку, так чтобы можно было обвязать Псалтырь кругом, замкнув страницы. Он протянул книгу Вильгельмине, и та раскрыла ее наугад и прочла:

Domine, probasti me, et cognovisti me;
tu cognovisti sessionem meam et resurrectionem meam
Intellexisti cogitationes meas de longe[129]

.

Из украшений в книге были лишь простые виньетки, но на последней странице переписчик нарисовал печального осла и подписал под ним на латыни: «Я, брат Иона, закончил труд свой пятого числа месяца января, от Рождества Христова года тысяча двести десятого. Тружусь, яко сей скот, в скриптории монастыря святого апостола Павла, что в Оверни. Кто станет молиться по сей Псалтыри, помяните и мою душу. Аминь».

И вот они бежали на лыжах через заросли серого ольшаника, и Вильгельминино сердце переполняли слова брата Мойзеса, его беззвучный смех, улыбка, при которой разбегались по его лицу тысячи быстрых морщин.

— И почему я не родилась мальчиком! — сказала она вдруг так громко, что Торлейв, шедший впереди, удивленно обернулся.

— И что бы ты сделала тогда?

— Я бы стала монахом в Оксбю.

— Рагнар Кожаные Штаны сложил бы оружие и постригся в монахи?

— Рагнар был язычником.

— Ты же слышала, что сказал брат Мойзес про язычников.

— Нет, правда! Он такой… такой… Я могла бы ничего не делать, только слушать, что он говорит. Я бы мыла полы, посыпала бы их сеном, а по воскресеньям залезала на колокольню и звонила в колокол, собирая всех к службе. Я могла бы каждый, каждый день разговаривать с ним и слушать его! Теперь я понимаю, почему ты хотел стать монахом.

— А раньше?

— Раньше я об этом не думала. А почему ты ушел из монастыря?

Торлейв вздохнул, но ничего не ответил.

— Когда ты сказал, что собираешься уйти в монастырь, я была маленькая и очень удивлялась. Я думала: монастырь — это такое место, где молятся, а настоятель наказывает тех, кто молится плохо, или заставляет их идти в паломничество за грехи. Я видела таких паломников, они заходили на наш хутор с разбитыми, опухшими ногами — усталые, голодные, измученные дальней дорогой. Я думала еще, что в монастыре запирают людей, не дают им выходить, — так говорила Оддню. «Ну, — говорила она, — теперь-то ты не скоро увидишь своего дружка. Эти монахи его так просто не выпустят, так и знай». Я помню, как ты вернулся два года спустя, обнял Стурлу и сказал: «У меня ничего не вышло». А почему у тебя ничего не вышло, Торве?

— Дурацкая история.

— Расскажи. Я же вовсе не знаю ничего о том, как ты жил тогда.

Торлейв медлил с ответом. Воздух был так влажен, что казалось, вот-вот пойдет дождь. На вершинах холмов снег кое-где подтаял и просел, появились черные прогалины: на одной Вильгельмина разглядела маленькие зеленые листья брусники, что проросли сквозь седой мох и прелые листья.