Золото Хравна

— Брат Кристофер сподобился высшей благодати. Ты найдешь его могилу на кладбище, под стеною храма. Он первый и пока единственный из братии, кто похоронен там.

— Царствие Небесное!

— Вот брат Оген, что пришел к нам после тебя, принял постриг в прошлую Пасху. Нас снова шестеро братьев да еще двое послушников. Один, наверное, останется: он сирота, ему некуда идти. А другой — бравый молодец, вроде тебя; этот, скорее всего, по весне сбежит. Он и сейчас всё больше ходит к дубу за околицей. Идешь, бывает, мимо, и видишь: мелькает там за деревьями синяя юбка Элины, Мельниковой дочки. Ну что тут скажешь? У всякого своя дорога. Если б все выбрили себе макушки, род людской давно бы пресекся.

— Нет! — запротестовал Торлейв. — Со мною все было иначе!

— Эх, — рассмеялся монах. — Все и случилось тогда потому только, что вам с Гёде и Эстейном не сиделось в монастырских стенах, хотелось приключений. Нидарос — такой прекрасный город. Столько людей, столько всего разного, любопытного. Как же мальчикам с дальних хуторов усидеть в монастыре? — Брат Мойзес махнул рукой. — Ну да дело прошлое, Торлейв.

— Ведь вы тогда меня не осуждали, брат Мойзес?

— Кто я такой, чтобы кого-то осуждать? Да за то, что я сам натворил, мне всею жизнью не расплатиться — ни в этом мире, ни в том.

— Мне очень надо поговорить с вами, — сказал Торлейв, склонив голову.

— И я хочу поговорить с тобой, мой мальчик. Как гвардиан, я имею тут отдельную келью. До сих пор не могу привыкнуть. Даже с приемной: люди ведь приходят часто. Идут издалека: хотят, чтобы я подсказал, как им жить. А что я могу? Сам не научился за столько лет. Но приходится для каждого искать какие-то слова.

Вильгельмина немного осмелела:

— Это правда, что Торве сделал тот крест у вас на церкви?

— Конечно. Он красив, верно?

— Кто? — спросила Вильгельмина.

— Оба, — улыбнулся монах. — Оба красивы, спору нет, чадо, ты совершенно права. Только очень красивый человек может сделать такой крест.

Вильгельмина улыбнулась ему в ответ, совершенно не смутясь. С отцом Мойзесом все казалось просто. Можно ничего не бояться.

Перед началом вечерни вся монастырская братия пришла поздороваться с Торлейвом. Он знал всех по именам, и все обнимали его и радовались ему. Вильгельмина пошла в северный придел, на женскую половину. Кроме нее там были несколько селянок, они с удивлением косились на девушку в мужской одежде. Ей было все равно. Она забилась в угол самой дальней скамьи и молилась, спрятав лицо в ладони.

Маленький храм весь дышал теплом свежего соснового дерева. Запах воска и ладана смешивался с ароматом смолы. Братья пели:

Afferte Domino, patrice gentium, offerte
Domino gloriam et honorem[126]

, —

и слова антифона[127] покоем ложились на сердце Вильгельмины. Никогда прежде она не молилась так горячо. В сердце ее точно открылась дверь, в которую впустили весь мир. Она молилась о Стурле, молилась о Торлейве, молилась о себе, просила о завтрашнем дне: помоги, Господи, не сбиться с пути, не ослабнуть в дороге.

Non timebis a terrore nocturno,
a sagitta volante in die[128]

, —

пели братья, и псалом звучал обнадеживающе, точно ответ на ее молитву.

Утром следующего дня они вновь бежали на лыжах через лес, всё дальше и дальше. Вильгельмине жаль было оставлять брата Мойзеса и маленькую обитель. Все время вспоминался ночной разговор в приемной гвардиана. Небольшая железная печь раскалена была докрасна, пламя гудело. На дощатом столе стояла миска, полная лесных орехов. Торлейв колол их сильными пальцами и передавал ей, а она ела и слушала, как неторопливо течет беседа Торлейва и брата Мойзеса. Иногда она переставала понимать, о чем идет речь, но ей было так тепло и спокойно, как не было уже давно.

Сама она за все время не произнесла почти ни слова, кроме тех нескольких случаев, когда монах сам задавал ей какой-нибудь вопрос. Более всего ее удивило, что брат Мойзес, казалось, знает наперед всё, что ему только собираются рассказать.

Торлейв ничего от него не таил. Он рассказал и о ворожбе Йорейд, и о колдовстве, и о волках.