Золото. Книга 3

Но мысли об Авилле, так старательно гонимые, вернулись, с новой тоской терзая меня. Ни весточки послать, ни получить: пока носились по городам, за нами никакая почта бы не поспела, а теперь застряли мы посреди болот, с дорогами, превратившимися в глиняные топи, как в осаде, какая дойдёт сюда почта… И даже, когда дожди прекратятся, придётся ждать не меньше двух недель, пока возможно станет выехать отсюда.

Вот и получалось, что даже если выдавался денёчек без дождя, то надежда рушилась, когда ливень принимался на следующий день. Вино своим похмельем и отупением надоело, девицы тоже, книги закончились, на охоту не поедешь, мы и пробовали пару раз, один раз застряли, едва не поломав ноги лошадям на самой, казалось, надёжной тропке, другой – так промокли и продрогли, что все простыли и ходили с соплями целую неделю.

В конце-концов сны об Авилле, злость на себя, что заехал в такую топь, злость на неё, за то, что мне даже мечтать о ней приходится представляя себе каких-то других женщин, один краткий поцелуй, объятия, драки и горящее моё сердце, залить огонь ничем не получается, довели меня до того, что я стал думать, а может, ворожея какого позвать, вызовет мне образ её. Но и таких в Вокхом этом не было. Что у них тут вообще есть, кроме сырости, чёрт!..

Я размышлял о том, как хорошо поставлено кузнечное дело на Севере, как толково построены торговые пути и думал, кроме того, что занесло меня в этот городок будто нарочно для того, чтобы я тут от тоски помер. Явор ещё добавлял, напоминал бесконечно, что Яван занимается сейчас в Солнцеграде воеводами:

– Наберёт обормотов каких, – зудел Явор, – ведь почти два года к ряду в Солнцеграде не был, – и косится на меня, думает, я не чую взгляда змейского его. – А сейчас в Солнцеграде уж и к Солнцевороту готовиться взялись, я думаю…

Взялись, понятно, и здесь готовятся тоже… Авилла, не верю, что Яван и ты вашу связь продлите, но всё же… Но всё же бесконечный этот дождь каплям своими всю голову мне продолбил…

Я придумал себе новое развлечение: я попросил местного старосту пригласить на пир к нам какую-нибудь красивую и нестрогую молодую вдову. Мне, никогда с опытными женщинами дела не имевшему стало до жути любопытно, как же это…

Будто бы нарочно её звали Веселина. Но не была она и вполовину, такой как пропавший старик, да что вполовину, на сотую не была. Белогоров, небось, посланник, кто ещё мог знать все пещеры и взяться сопроводить нас? Приеду в Солнцеград, спрошу.

Так вот, Веселина эта, сероглазая, светловолосая, белая, полная как Луна, хороша и тиха, с ней приятно оказалось сразу, уже потому что не пугалась, не жалась и не зажмуривалась от ужаса, не вздыхала тяжко. Охнув в конце, она даже не улыбнулась мне.

– Что-то ты, Веселина, не больно-то весела, нехорош я тебе? – спросил я, набрасывая на себя покрывало, начав стыдиться её.

– Да хорош, чё же, не хуже прочих, – равнодушно сказала она, – только я, царь Ориксай, небольшая охотница до забав глупых етих.

Вот вам и здрасьте… не она охотница, час от часу не легче.

– Чего ж пошла?

– Дак золото оно не мешает в кошеле-то, верно?

Я вздохнул:

– Выходит, без золота и не пришла бы?

– Конешно, не пришла ба, на кой леший мне ета радось? Уж прости, не обижайси, я по-честному. Што за радось мяться? Никада не понимала. Ты ж мине в «соты» свои не возьмёшь, на всё готовое, а так на што мине? Ещё дитё мине сделашь, совсем я по миру пойду.

Железная и жёсткая житейская мудрость, не забавами живут люди.

Она посмотрела на меня:

– У меня, Ориксай, есь подруга, тоже вдовая, вот она до мущин охочая, правда тоща, ты не любишь, говорят, таковских.

Я смотрю на неё и удивляюсь: сводней заодно решила подработать, что ж, жизнь у них тут, у одиноких женщин и, правда, невесела.

– А что же замуж снова не идёшь? – спросил я.

Она засмеялась, одеваясь, застегнула уже пуговки на сарафане:

– Пойду мож, как совсем туго станит, а пока с голоду не пухну… Мой-то муженёк, провались он поглубже в землю, изверг был и пьяница, через пьянку и помер, зимой замёрз. Опять мине в такой же хомут лезть нешто надо?

– А полюбишь кого?

Она натянула чулок, второй за ним, скрыв белые колени похожие на доброе сало:

– Ето, царь Ориксай, нам дело неведомое, живой бы быть… Да и, знашь, больно хлопотно оно с любовью-то, горе одно…

– От чего ж горе, Веселина? От любви-то? – удивился я, приподнимаясь на локте, и уже с интересом глядя, как она прибирает волосы.

Потом наклонилась, натягивает чуни.

– Конешно, как ишшо?.. Горе и есь, – она распрямилась. – Я вона любила… дак за то меня муж, покойник, смертным боем бил. Меня за его замуж выдали, потому што мово жениха медведь задрал… вот муженёк и вымещал на мине всю жись… Вот те, осударь, и любовь.

– А муж… может, любил? Может, ревновал?

Но Веселина отмахнулась:

– Не-ет, иде там! Просто злыдень. Ему всё равно было, даже детей у нас так и не родилося, – она оправила окончательно сарафан, посмотрела на меня, – пойду я, осударь, ладна-ить?