Золото на ветру

Только он успел отметить значительное их разнообразие, как будто от сквозняка распахнулось окно, и в его проеме очутился огромный матрос с раскрытым ртом и поднятой вверх рукой. Мощная эта рука описала над головой в бескозырке двухметровый круг и швырнула в аудиторию пачку листовок, разлетевшихся голубями по всему помещению и белым листопадом опустившуюся в протянутые руки, на пол и столы.

- Терентий! Матрос с Потемкина! - зашумели подростки, - Давай к нам! На кафедру его!

Но тут же, вслед за матросом в окно ввалилась целая орава городовых с шашками наголо и громоздкими револьверами на шнурах. Городовые засвистели в свистки из рыжих усов и, целясь из револьверов, нестройно заорали простуженными голосами:

- Стой! Руки вверх! - и еще один, совсем бестолковый обратился было к собранию:

- Господа! Это государственный преступник, задержите его!

Куда там. Аудитория ревела, как штормовой океан и все не в пользу городовых, даже самые чинные из учеников (в золотых даже очках) кричали, раскрасневшись:

- Полиция, вон! Долой фараонов! - и кидались в них частями своих завтраков и всем, чем ни попадя.

Тогда городовые принялись прокладывать себе дорогу выстрелами в потолок и рукоприкладством. Кое-кому досталось по башке полицейской "селедкой", разумеется плашмя. Запахло порохом.

- Терентий!!! - перекрывая общий шум, не своим голосом закричал Лепа. Все обернулись к нему, а инспектор выхватил из кармана Маузера и швырнул им в городовых.

Стрелять по живым людям ему не доводилось прежде, но Маузер, шлепнувшись об один из столов, сам принялся палить, дергаясь и вертясь волчком. На последнем патроне он поперхнулся и разлетелся в куски. Заклубился дым. Двое городовых сделались ранены, остальные же бросились к Леопольду.

- Делай как я! - скомандовал Лепа, обращаясь к Терентию, затем вскочил на ближайший стол и, прыгая с крышки на крышку, устремился к стеклянным дверям. А позади, пыхтя как паровоз и пригибаясь под градом револьверных пуль, скакал дикий матрос, кроша клепаными ботинками чернильницы и балансируя распростертыми полосатыми руками.

Добежав до двери, они высадили ее двойным плечевым ударом и рванули по лестнице наверх.

Взлетев на пару этажей, они повернули в коридор, но Леопольд, не достигнув спасительного угла, рухнул, окончательно обессилев и задохнувшись.

Последнее, что он почувствовал - это могучие объятия, в которые его заключил гигант, а последнее, что увидел - окно первого этажа, откуда ничего не стоило спрыгнуть на землю.

XVIII

- Что-то там поделывает наш Лев Борисович Хобот? - думает придирчивый читатель, уставший уж от энергичных действий прочих героев. - Жив ли он? Или отечественная медицина, подобно бестолковому Чижу, вновь лопухнулась и не сберегла чуть теплящийся огонек хоботовской жизни? Как он, в случае, если выжил, переносил материальный и моральный ущерб? Не надо ли ему помочь вниманием или полезным советом, на которые каждый из нас горазд?

Так вот, Хобот пока ничего не делает. Он лежит по-прежнему под байковым одеялком и тихонько шевелит ранеными мозгами. Он уже все придумал и в советах не нуждается.

Но для конкретных самостоятельных действий он пока не созрел, даже для высовывания самого кончика носа наружу он не приготовился. Лев этот еще довольно долго будет дышать спертым, испорченным воздухом, одним с собой, пока не начнет новую жизнь. Уж он теперь будет умнее в сто раз и промашки не даст.

Первым номером заведет себе Хобот бронированные двери с глазами, подключит к ним и к окнам сигнализацию с сиренами, фейерверками и самонаводящимися минами, нацеленными на разбойников. Потом наймет парней, впрочем нет, парням нету веры, собаку заведет хорошую, верную, вроде того милицейского Агдама. И обязательно надо поднести полковнику. Срок давно подошел, так нет - тянул все, тянул, вот и вышло боком. Подарить нужно "Пастушку", что у тети сохраняется, хоть и жаль ужасно, XIX век..., ну да иначе никак, разве другое что-нибудь от тети.

А уж после всего того можно и въехать насовсем, запереться и потихоньку опять прикапливать изящное, старинное, прежних мастеров рукоделье, то что в цене никогда не падает, и так украшает жизнь самого хозяина. Сейчас уже есть кое-что на примете, надо только не прозевать, не упустить в чужие цепкие руки, а вовремя в единственный верный момент овладеть, обласкать вещь и любить ее потом преданно и верно.

С этими мыслями Хобот трогал и гладил рубцующиеся шрамы, чтобы поскорее те обратились в здоровую упругую плоть, такую совершенную и нежную. Он плотнее подтыкал свое казенное одеялко и, засыпая, начинал видеть радужные сны. Дело шло на поправку. Прибавлялся вес его тела, волосы, скобкой обнимавшие лысину, завивались уже колечками, частично скрывая ссадины.

Крыши за окном палаты парили, подсыхая после дождя и служа аэродромами голубям и испытателям самодельных летательных аппаратов. Там и сям загибались яркие радуги, могущие украсить и преобразить даже самые унылые пейзажи, составленные из ржавых и гнилых материалов, с покосившимися плоскостями и разбитыми стеклами.

XIX