Золото Неаполя: Рассказы

Это была прекрасная мысль. Разумеется, Луиджи не дал «одержать над собой верх» ни тогда, ни потом. Они прожили вместе несколько месяцев, питаясь каштанами, латуком и требухой. Спали они в тех же подворотнях, где Торрузио играл в карты со своими дружками; наконец дона Винченцо арестовали, схватив его в тот момент, когда он залеплял воском красной рождественской свечи замочную скважину в двери ювелирной лавки (две попытки сделать ключ на глазок ему не удались), и пока его не перевели в тюрьму Авеллино, он частенько получал от Луиджи сигареты и апельсины и слышал с улицы его голос — глухой и печальный. Голоса друзей, которые доносятся до узников в камеру, всегда звучат как больные; у них словно сквозят ребра — отцветший, поблекший звук, его агония. Однако внимательное ухо уловило бы в кантилене Луиджи и кое-что необычное — оттенок презрения, ноту подавленного торжества: «Что я был обязан сделать, то сделал, и мы квиты». То был голос бойца, приветствующего соперника звоном оружия.

Что-то я никак не могу кончить историю беспризорника Гуаррачино, да и рассказываю я на этот раз неискусно и нехотя: писать так — это то же, что курить в темноте.

Теперь я снова хочу вернуться к Луиджи, туда, в Мерджеллину, где, сидя на скале, он ждет, когда опустится вечер. Ну что, парень, пригодились тебе твое коварство и жадность? И то, что к четырнадцати годам ты успел съесть не только запретный плод с древа зла, но и все древо от корней до листьев, — это тебе пригодилось? Тысячи людей улыбались тебе после дона Сальваторе Гуаррачино и Винченцо Торрузио, и всех их тебе пришлось пощадить. Барона в распахнутом пиджаке, синьорину с раскрытой сумочкой, англичан, в рассеянности забывших о своих чемоданах, приезжего из Нолы, заснувшего в станционном зале, — все они мгновенно проникались к тебе симпатией и предлагали тебе соревноваться с ними в дружеских чувствах. И ты не мог не принять их вызов. Потому что раньше, чем родиться обманщиком, бандитом, вором безумцем — в общем, несчастным, — ты родился бойцом. Ты жив еще там, на своей скале? Тогда смирись, успокойся. Ты умер? В этом случае тебя выслушает и утешит бог.

Тем временем наступила ночь, и Неаполь вспыхнул всеми своими огнями. От улицы Партенопе до Позилиппо море сияет его отраженным светом, у рыб болят глаза, а туристу, едущему в коляске по набережной, не видны вздыхающие на тротуарах кучи тряпья, но зато он ясно различает скелеты сирен, которые ворочаются с боку на бок в своих песчаных могилах. Вот вы говорите Неаполю: «Как ты прекрасен!» — а Неаполь погиб!

Смерть в Неаполе

Конечно, умереть можно где угодно. В моем городе, когда кто-то испускает дух, родственники тут же включаются в некое подобие соревнования по демонстрации скорби — с обмороками, припадками отчаяния, попытками самоубийства, впрочем, подобные попытки всегда расстраиваются своевременно появляющимися друзьями, которые с необычайной ловкостью пресекают все эти крайние проявления солидарности с умершим. Словно святые, действующие ex voto,[18] они чудесным образом останавливают истекающих слезами безумцев в сантиметре от края подоконника, с которого те собирались совершить свой роковой прыжок; чуть позже они же заталкивают их в маленькую толпу, оглушающую покойника своими причитаниями, в которой иной раз оказывается никому не известный прохожий, сокрушающийся ничуть не меньше, чем все остальные. А потом они же приносят обессилевшему семейству еду и вино. И в этом деле тоже возникает своего рода соревнование, создающее в доме, который постигло несчастье, невиданное изобилие: так, как ел я в день смерти бабушки — а я это прекрасно помню, — я не ел уже никогда.

У дона Пеппино Финицио, сапожника из Ареначчи, умерла при родах жена. Ребенок — мальчик — выжил. Чтобы оказаться во всеоружии перед лицом его скорби, пришлось мобилизовать самых сильных мужчин квартала. Они являлись в его дом так, словно шли на драку: в одних рубахах, под которыми перекатывались мускулы, с нахмуренными лбами; их блестящие глаза как впились в дона Пеппино, так уже не оставляли его ни на минуту. Дон Пеппино бился головой в зеркало шкафа, пытался вспороть живот овощным ножом, пробовал задушить себя собственными руками, сумел поднести к губам бутылку с керосином и каустической содой; он кусал себя и колотил, его вопли сотрясали стекла и души, но стражи всегда успевали вовремя вмешаться и спасти его. В разгромленном доме происходило что-то вроде корриды: вдовец действовал с хитростью и свирепостью обложенного со всех сторон быка; притворившись обессиленным или лишившимся чувств, он тут же вскакивал на ноги и пользовался долей секунды, чтобы совершить какую-нибудь совершенно неожиданную попытку членовредительства. Один бог знает, как ему удалось, улучив минуту, расшвырять своих противников и выхватить из колыбели дитя.