Золото Неаполя: Рассказы

Прошу вас, будьте снисходительны к моему нищему дельцу; он не меньше вас почитал неаполитанских святых, а в них, между прочим, еще так много осталось от их изначальной человечности, что и они, наверное, его тоже прощали.

Но вот и в дом самого дона Раффаэле пришла беда; если не ошибаюсь, он убедился в этом в одну февральскую ночь, когда его разбудил шум ветра и проливного дождя.

А может быть, он открыл глаза просто потому, что внезапно почувствовал, что на широкой супружеской кровати с медными спинками нет больше донны Ассунты. Выглянув на площадку, он заметил растаявшую на лестнице тень; дон Раффаэле взял жену за руку и привел домой.

Будильник на комоде показывал три часа ночи.

Не скрою от вас, что до самого утра дон Раффаэле сидел на постели и безудержно плакал. Донна Ассунта не говорила ничего — ни да, ни нет; она спокойно ждала, чувствуя себя защищенной своей подавляющей красотой.

Наконец дон Раффаэле встал и оделся; затем стал укладывать в чемодан платья жены и ее фальшивые драгоценности; делая это, он все время говорил, глухо, словно со дна глубокого колодца.

— Это единственное ремесло, к которому я не чувствую призвания, — вот что, между прочим, сказал он.

А потом он устроил целое представление; он раскланивался перед донной Ассунтой, делал церемонные жесты, танцующими шажками перебегал от шкафа к чемодану, размахивая яркими блузками жены. И все время говорил:

— Кто был точильщиком и продавцом рыбы? Кто одевал мертвых и раздевал живых? Но ремесло ремеслу рознь, сударыня!

Взвалив чемодан на плечо, он пошел за такси; когда донна Ассунта разместилась в машине с выражением царственного гнева на лице, он сказал шоферу: «Синьора скажет куда», — и вернулся домой, не переставая бормотать свои саркастические любезности.

Дома страдание заставило его взяться за кисть. Вот к этому я все время и вел свой рассказ — к картинке, которую нарисовал дон Раффаэле, когда почувствовал себя овдовевшим и осиротевшим, и стены комнаты начали таять и исчезать, оставляя его одного в центре мира с кистью в руке. О ней долгие годы рассказывали от Порт-Альбы до Каподимонте, об этой невероятной картинке, на которой был изображен святой Винченцо в тот момент, когда под проливным февральским дождем он отклонял от головы дона Раффаэле пару роскошных рогов. Поглупевший от своего несчастья, дон Раффаэле, плача, преклонил перед священником колени.

— Это такое же чудо, как и всякое другое, почему, падре, я не могу публично воздать ему должное?

В конце концов он повесил картинку у себя в комнате и зажигал перед нею лампаду. Старея, он глупел все больше и больше. Помню, я часто его видел поздними вечерами в пиццерии Порт-Альбы. Он сидел за столиком рядом с очагом, и от жара и блеска углей, от волнующего запаха теста на него порывами, как дым из кадила, налетали воспоминания молодости.

Рагу

Сколько уже веков неизменно, как мессу у алтаря, наблюдаем мы каждое воскресенье на столах неаполитанцев знаменитое рагу? Уже с самого раннего утра сладостный дух начинает истекать из глиняных сотейников, в которых золотится лук и испускает благородный аромат веточка базилика, сорванная тут же, на окошке; и тем лучше, если на душистых листьях еще блестела роса — неаполитанские небеса знают множество способов воздействовать на судьбу рагу, потому что рагу не готовят, а творят, рагу — это не соус, а рассказ, роман, поэма о соусе. С того момента, как сотейник поставлен на огонь, и большой кусок топленого свиного сала, чуть-чуть помедлив, начинает скользить и распускаться, и до той минуты, когда рагу действительно готово, что только не случится или случится на пользу или в ущерб этому требующему стольких попечений блюду, которое того, кто его готовит, обязывает быть на высоте в той же степени, в какой художника обязывает его полотно. Ни на одной из стадий приготовления рагу не должно быть предоставлено самому себе; как прерванная и вновь зазвучавшая музыка перестает быть музыкой, так и рагу, от которого хоть на минуту отвлеклись, перестает быть рагу, и более того, теряет всякую возможность стать им снова; а тот, кто делает вид, что даже не думает о рагу, над которым хлопочет, — это просто виртуоз своего дела, и ему нравится показывать, как уверен он в своем умении: он притворяется, уверяю вас, притворяется!