Золото собирается крупицами

В числе немногих, кто остался на прииске, был Загит, хотя отец угрожал, что проклянет его, если он не одумается и не вернется в деревню. Но Загит, с трудом получивший работу на шахте, и не думал возвращаться домой – там было еще голоднее, чем здесь, и он мог, отрывая от себя, что-то изредка посылать отцу. Посылал он деньги и продукты с редкими попутчиками и не всегда был уверен, что они доходят до места. Но раза два на прииск наезжал Гайзулла, и тогда Загит узнавал и все деревенские новости и том, что делается дома.

– Нигматулла наконец достроил свою лавку, – стал такой важный, не узнать! Султангали у него на побегушках, – рассказывал он и все разглядывал друга, точно не узнавал его.

А Загит и на самом деле сильно изменился – он подрос, на выпуклый лоб свисал темный вихор, над верхней губой появился темный пушок. И одет он был уже по-городскому – на ногах башмаки с самоткаными голенищами, поверх рубахи – почти новый камзол.

– Ну, а как там мои? – нетерпеливо допытывался Загит.

– Живут, – неопределенно отвечал Гайзулла – Покамест изгородь и сарай на дрова разбирают…

– А сестренка как? Тяжело ей приходится?

– Гамиля? – Друг почему-то отводил в сторону глаза, словно не решался в чем-то признаться – Она выросла и стала как невеста.

«Наверно, она ему по душе, – обрадовано подумал Загит. – Хорошо бы нам когда-нибудь породниться.»

– Отец-то хоть вспоминает обо мне иногда?

– Его мулла все с толку сбивает, говорит, чтоб на порог тебя не пускал, раз ты путаешься с неверными, – Гайзулла ухмылялся и почесывал рукой бритый затылок. – Да ты не тревожься! Он же принимает деньги, которые ты тут заработал, и еду берет – значит, не такой уж он злой! Он же отец твой, одна кровь… Вот наведаешься погостить в деревню, и он про все обиды забудет..

– Да, надо как-то проведать старика, – соглашался Загит. – Да и по сестренке я соскучился и Аптрахиму…

Однако прошел длинный год, а он так пока и не собрался в деревню. Тягучими зимними вечерами, лежа на нарах в холодном бараке, Загит часто не мог заснуть, так томила его накипевшая на душе тоска по дому. Он вспоминал, как мальчиком он с Гамилей и Аптрахимом собирал весной щавель для похлебки и луковицы саранок, как помогал отцу гнать деготь из бересты, как отец учил его вырезать из дерева красивые круглые чашки. Он уносился мыслями в родное Сакмаево и уже видел себя шагающим рядом с отцом по лесу, чтобы рано утром поставить на высоких лиственницах борти для пчел пли закладывал в озерную воду липовую кору для мочала..

За стенами барака, словно голодная собака, завывала метель, и Загит зарывался с головой в тряпье, чтобы поскорее согреться и окунуться в сладкую дрему.

Просыпался он, дрожа от холода, пробивался к железной печке, около которой сбивались в кучу забойщики, наскоро жуя хлеб и запивая водой. Многие, чтобы прийти в себя от стужи и не заболеть, доставали припрятанную в сундучке бутылку водки и прихлебывали прямо из горлышка. Загит тоже теперь часто прикладывался к бутылке, пил, морщась и задыхаясь, но после двух-трех глотков по талу разливалось тепло, и он, повеселев, отправлялся на работу. Но обычно он выпивал немного на ночь, чтобы согреться и заснуть.

В один из буранных вечеров, возвращаясь в барак, Загит увидел что-то темное на снегу. Подойдя ближе, он рассмотрел закутанного, ничком лежавшего в сугробе человека и наклонился над ним.

– Эй, ты что тут развалился? – он потряс лежавшего за плечи. – Ты же замерзнешь…

Человек не отвечал, и тогда Загит, подхватив его под руки, потащил к бараку, распахнул ногой дверь и еле поднял тяжелую ношу на нары. Но когда он увидел серый полушалок и каты, то задохнулся от волнения и дурного предчувствия. Он стал раскутывать, срывать полушалок, и едва открыл белое, застывшее лицо, как чуть не потерял сознание.

– Гамиля-я! – закричал он.

На его крик бросились к нарам забойщики.

– Кто это? Кто? Что с тобой? – спрашивали ли они.

– Сестра моя Гамиля! Сестра моя! – Загит обнял застонавшую девушку и заплакал.

Один из старателей, оттолкнув Загита, быстро снял с Гамили тулупчик, старые башмаки, другой принес в пригоршнях снега, и они начали оттирать ее лицо, ноги и руки. Скоро на лице девушки проступили пятна румянца, она застонала, но в себя не приходила всю ночь…

Загит просидел около нее до утра, не смыкая глаз, и, когда барак опустел, Гамиля открыла глаза, узнала брата и заплакала.

– Зачем ты пошла в такой буран?.. Что-нибудь стряслось у нас дома?.. Как мог отец от пустить тебя?

– Он выгнал меня из дома… – захлебываясь слезами, рассказывала сестра. – Он велел мне идти к Нигматулле-агаю, чтобы я не висела у него на шее… Нигматулла напоил отца и обещал взять меня в жены, а потом погубил меня и прогнал…

– Я убью его, – сказал Загит.

– Не надо! Меня все равно на том свете ждут муки ада…

– Кто тебе сказал про муки ада? Ты чистая, как вода в роднике!.. А его я убью, иначе мне самому всю жизнь мучиться!