бане не мог отпарить, нагреть их, старые рубцы поба
гровели и загноились. И вот привиделся Мартыну
странный сон: показалась ему большая куча окурков,
глянул он на нее да и устрашился. «Господи,— восклик
нул во сне,— и неуж я один эстолько высадил!» Но чуд
но только, что всякий окурок, каждую цигарку, где и
когда свертывал и как гасил, каждую пачку махры, ко
торую затолкал в трубку,—все помнил. Не диво ли?
А чаду над кучей, а дыма... И вдруг явились откуда-то
два человека, взяли Мартына под руки и стали водить
вокруг этой кучи. Тяжело ему, дух сперло, тошно так.
Ну и говорят эти люди Мартыну: «Если еще раз обве
дем, то и помрешь».
Посмеялся тогда над сном, еще с год после курил,
а на следующий — поехал в город, да за двенадцать ме
сяцев сделали ему пять операций, едва от смерти спас
ли. Так и обезножел Петенбург, а курить все одно при
шлось бросить.
Лежит он сейчас посреди повети на старой овчин
ной шубе, сосет пустую вересковую трубочку в медной
оправе и думает: «Всем правит чужая воля, и над каж
дым человеком человек стоит. Стоит и указует: то не
смей, да там не ошибись... Уж на что я человек малень
кий, и то порой в мыслях шатнешься, чего только и не
придумаешь, да тут и устрашишься. А если человек у
ПОТОМ
27
править собою? Так неужели он сам по себе и нет над
ним чужой воли? Тут и грех рядом, куда как легко во
грех скатиться...»
3
Где-то перед вешним походом семги-залетки поста
вил Коля База под самой деревней сетки: думал, какая
рыбка дуриком ульнет; но хорошо, если за неделю с де
сяток камбалешек взял. Снял парень снасть, развесил
сушить на изгородь, подле самой избы, а потом с де
лами и забыл о ней. Так и вялилась снасть-брошенка, и
еще бы один бог знает, сколько под ветром и дождем
болтаться ей, если бы не один случай. Перед самым
штормом забегали коты, и один угодил в сетку, запутал
ся там, бился об изгородь и истошно выл. Старухи
спать не могли:
— Экой леший, Коля База подрядился котов имать!
Мать не стерпела более такой пытки, да и сосе
док стыдно, вышла на улицу, но кот рассвирепел по-
худому, таращил глаза и пушил усы: не подступиться
к нему. Малаша взяла, да ножом и выхватила кусок
сети на метр. Так и убежал кот с тем обрывком.
Хоть и побаивалась поначалу мать, но сын ничего
не сказал, вернувшись с тони, только хмуро покосился.
Потом в бане намылся, стал молодец-молодцом: волос,
светлый, овсяный, осыпался до плеч — тоже мода нынче
такая, от города парни отставать не хотят, совсем не
стригутся ныне, мать с ножницами, и не подступись к
сыновней голове, а мастера на деревне нет, по каждо
му случаю надо в город попадать, и не раз тут обли
жешься, пока задумаешь ехать. Да и то сказать — две
сти километров куда длинней рубля: туда семь целко
вых, да обратно семь, да на прожитье сколько, так что
на стрижку головы добрую тридцатку клади. Ничего,
пусть до осени походит с гривой до плеч, думала М ала
ша, любовно озирая сына. Лицом-то весь обгорел, ко
жа с носа лоскутьями лезет, а зубы-то по всему подбо
ру железные. Как уходил в армию — свои были, а вер
нулся с железяками: говорит, крепче кусать, даже ж е
лезо по железу не тупится. Все врет, поди, смеется над
матерью. Но баской парень, весь в отца, тот, покойни
28
ровой: и самовары ладил, и часы чинил, из дерева ре
зал всякое, из меди лил, глину брал за кладбищем»
формы наделает, со зверобойки, бывало, мешки гильз
привезет, ии одной не оставит. Лил звездочки для ле
бедок, оказались лучше заводских, дак премию триста
рублей послали. Колесо изобрел землю мерять: как по
вернется — так шесть метров. А у сына того прилежанья
нет, только к вину забота, да как бы скорее в лес с
ружьем убежать; еще стрельнет себя как ли нечаянно,
много ли надо жизни себя лишить...
Сын встал, головою под притолоку, и мать подня
лась подле сыроежкой лесной, скособочилась, одно пле
чо выше другого, ласкала сына светлыми полуслепыми
глазами, вздыхала, чуя сердцем беду. «Ты надолго-то
не пропадай. Опять на всю ночь». А Коля База лишь
ежился, когда мать обирала с него несуществующие со
ринки. Любовно оглаживала Малаша единственного сы
на, и тосковало ее горестное сердце: так уж хотелось
старой, чтобы в доме порядок был, чтобы сын работу
хорошо исполнял да молодую жену в дом привел — не
какую-то бабу с двумя сколотными — и чтобы внуков
еще лонянчить-погулькать.
— Ты с Зинкой-то насовсем, иль как?— спросила
вдруг робко и, не ожидая от себя подобных слов, до
бавила для того, наверное, чтобы приноровиться к
сыну, ловчее и надежнее умоститься в его душе:—
Если насовсем, дак веди. Доколе кобелем шастать, лю
дей смешить.
— Не знаю, ничего не зпаю. Не приставай...
Казалось, сам бог создал Зинку для семьи и уюга,
по она оставалась одинокой. Маленькая, с матово глад
ким и упругим лицом, с вечно удивленными черничина
ми глаз, она, наверное, так же удивленно и словно бы
незаметно для себя принесла на свет сначала Юрку, а
потом и Тольку, однако ни первого отца своего ребен
ка, ни второго не сумела привязать к себе. Но словно