Золотое дно

— Течение, конечно, бурное, — не унимался Васильев. — Но холодно ж, Саяны. В прошлом году когда река пошла?

— И в прошлом году ходил… — закивал старик, он уже не слушал гостя, отвернулся к гудящей печке, разгребая узловатыми пальцами диковинную бородищу. — Смеются… тебе надо в Америку… прямо туда иди, к Сы-ыру…

— К какому Сыру? — наморщил раздраженно лоб Васильев. — В ЦРУ?! — Он расхохотался. «А, чорт с тобой!» — Извините. Я полежу.

Альберт Алексеевич устроился на топчане, на пышной медвежьей черной шкуре рядом с оскаленной мордой с потухшими глазам. Давно ему не было так хорошо. Вдруг всё — сон, и он сейчас проснется в молодые годы, в других, куда более теплых и спокойных краях?..

— А они смеются… — доносился словно издалека голос старого охотника. — Я им меду принес. Мед хороший, жгется! Мед взяли, а пельсию не дали…

— Вы где прописаны? — через силу, сквозь сон, спросил Васильев.

Старик назвал поселок Минуса, это возде города Минусинска. Не так далеко отсюда. Если Васильев поедет в Саракан, непременно завернет в те края, переговорит с властями. В самом деле, трагедия, не над чем тут смеяться.

— Я постараюсь помочь… — пробормотал Альберт Алексеевич.

Степан Аполлонович вздохнул:

— Все так говорят… и генерал один говорил… и профессор, всё скалы на карточку снимал… Нешто поможешь? Спасибо, паря.

«Попробую». Васильев уже спал. А через час или два — трудно определить — он проснулся.

Старик дремал, сидя на низенькой скамейке перед печкой, в которой царили красные и синие угольки. В маленьком мутном окошке избы властвовала красота предвечерних Саян. Тайга вокруг не тронутая, снег белый, как сон в раннем детстве…

— А река наша, — неожиданно забормотал старик, — куды она денется? Выше берегов не пойдет… туда и уплывет, в окиян, где Бегичев, слышал, лежит. И наш Александр Васильич бывал там. — Не о Колчаке ли он вспомнил? Наверно! — А я вот окияна так и не увидел. Говорят, зеленый как зверь! На месте не стоит.

«И я не видел океана, все некогда».

— Сами рожь сеяли… коноплю лущили… от рук пахнет, сдуреешь и песни поешь…

«А у нас, под Ленинградом, и не было конопли…»

— Зато крапива, — радостно вспомнил Васильев. — В блокаду вспоминали — какие бы щи замечательные вышли!

— Жглась, зараза! — осветился улыбкой старик. — Разве нынче крапива?! Хоть губами бери. А тогда… при луне, помню, к Наталье скрытно прискакал… полез к окошку, а она мне щеку опалила. А Наталья в другую щеку поцеловала. — Старик, обернувшись к гостю, сконфуженно хмыкнул. — До сих пор… обе горят…

И снова Альберта Алексеевича потянуло в сон. Он покурил за порогом (старик не курит), и они стали укладываться спать на одном топчане.

От старика, от его полушубка кисло пахло потом, рыбой, дымом. Он полежал с краю и вновь поднялся, старику не спалось. Видимо, своими расспросами, своим вниманем Васильев разбередил память одинокого человека. Степан Аполлонович ходил по избушке, поправлял фитилек керосиновой лампы и снова, достав из-под лавки приемник, негромко включив, крутил взад-вперед настройку. «Какая грустная судьба… — думал сквозь дрему Васильев. — А где же дети, внуки, жена-старуха? И никакого доброго внимания со стороны окрестного народа… И хоть все всё понимают, а вот что происходит, когда человек считается шедшим против власти. Но он-то считал, что на стороне народа, родной Сибири? Вот я — на стороне прогресса. И если я участвую — пусть иногда, изредка — в общих заблуждениях, буду ли счастлив потом, что был вместе со всеми? Странные, нелепые мысли! Что со мной? Жил себе, торопился, вкалывал, орден дали, не первый и не последний… все вроде есть — признание, жена, квартира в Москве… а почему так плохо мне? Страх смерти догнал под качающейся плотиной? Смешно. Всё одолеем. А в смысле возраста — старик тебя назвал парнем. Еще все впереди! Или нет?»

Сердце скулило, словно щенок запросил молока. Васильев поднялся и, накинув полушубок, вышел за дверь. Что-то задело лицо. Что это? Ах, снег. В сумраке ночи валил снег. Он кружился, невидимый, пышный, душный.

Васильев зажег спичку — в темноте сверкнули глаза зоркой и молчаливой собаки хозяина, и, словно белые бабочки, сыпался и сверкал снег.

«Неужели потеплеет? Неужто оттепель?..»