Золотое дно

— Повернись к солнцу… мне нужен луч света из иллюминатора!

Хрустов вспомнил, как Владик фотографировал неделю назад Климова. Владик орал на весь Зинтат:

— Я хочу, чтобы весь СССР увидел этого богатыря с бородой! И снимите шлем, как космонавт, чтоб пар шел! Нет, наденьте, — он увидел лысину Климова, — нынче наш редактор лысых не любит… Я знаю, жизнь у вас была трудовая… эй, малыш, отойди!

— Он со мной, — сипло пояснил Климов. — Пускай!

И Серега охотно встал за плечом Ивана Петровича.

— По’нято! По’нято! — бормотал Владин, нажимая на кнопку и прокручивая пленку. — Я напишу, что с детства вас из Ростова-на-Дону манила Сибирь, ее северные сияния… Верно, Иван Петрович?

Вспомнив про погибшего товарища, Хрустов и вовсе задохнулся в водолазном шлеме. Ему в телефон что-то повторял Саша Иннокентьев, но Лева не слышал — он вскинул руки, словно хотел освободить себе рот, горло, и, приседая, упал набок. Дальше смутно помнит — с него сняли шлем, били по щекам.

Когда Хрустова подхватили на руки, освободили от снаряжения и бегом, под полушубком, принесли в палатку обогрева — он, кажется, уже очнулся, был в сознании. Но обрушившийся стыд, мучительный стыд заставил сжать веки.

Без резиновой тесной одежды, но все еще в теплой шерсти, он лежал на каких-то комковатых тряпках и думал: «Только я мог попасть в такое нелепейшее положение. Скорей бы Васильев ушел — вскочу и убегу, пусть даже босой». Сапоги его остались забытые около полыньи, возле ведерка с ревущим желтым бензиновым костром.

Но люди из штаба не торопились уходить на мороз — разговор у них шел бесконечный. Сердечко у Хрустова забилось: «Значит, дырки забиты? Вода будет расти? Так чего ждем?!» Но чем дольше он лежал, тем более неловко было вдруг подняться и пойти. И Левка валялся с закрытыми глазами возле ног старших товарищей, на него не обращали внимания. Только когда сам Васильев нагнулся, даже вроде бы на колени встал рядом и, сопя носом, послушал работу сердца у потерявшего сознание, Лева хотел эффектно сесть и чихнуть. Но его бы не поняли. Самозванец — и еще шутки шутит.

— Эх, Вася!.. — пробормотал Альберт Алексеевич. — Но будем надеяться, товарищи.

«На что надеяться? И почему Вася? Он прекрасно понял, что я притворяюсь?»

Когда, наконец, руководители покинули палатку, и Помешалов за ними, и оба водолаза, и Туровский, потрогав пульс на руке Левы, поцокал языком и тоже вышел, Хрустов подумал: «А может быть, мне плохо? И я в самом деле помираю?! Я так изменился, Васильев меня не узнал?»

Открыл глаза — никого. Увидел чьи-то резиновые бахилы. «Надену. А кирзаки ребята домой принесут». Подошел к пологу, осторожно выглянул — возле проруби стоит толпа. Бегает, фотографируя водолазов, Владик. Они держат на поднятых руках шлемы и хохочут… «Надо мной?»

А это что?! По серозеленому льду прямо к палатке идет Машка Узбекова с термосом и его сапогами. «Господи, тебе-то чего надо?! — взмолился Хрустов, готовый заплакать от досады и, уже не успевая выйти незамеченным, снова рухнул на брезентовый пол, зажмурил глаза. — Значит, все знают. Позор-то какой!.. А Тани нет. Хотя список добровольцев по радио с утра объявляли, этой змее все равно, жив я или меня осетры обкусывают… Теперь она дружит с пролетарским поэтом Бойцовым. Значит, это его стихи мы читали в „Саянской звезде“? Неплохие стишки, но не более того. Я и сам могу… если бы захотел…

Выхожу один я под дорогу,
В ледяную воду без звезды.
Ночь тиха, пустыня внемлет богу,
И ты, дура, не придешь сюды.

Конечно, „сюды“ это неправильно, а я, может, нарочно, чтобы посмешней! Ой, жестко здесь как! Поплюйте на меня звезды!»

Он слышал, как приближается Маша, семеня сапожками, чтобы не упасть на скользком, а сам продолжал думать, конечно, о Танечке, и совестно ему было, и больно. «Значит, судьба. Отхлестала, можно сказать, всенародно по щекам. Ну и гуд бай! Только Маша любит меня. Ку-ку, Машка, иди скорее! Дура — как раз для меня».

Зашелестел полог — видимо, вошла.

— Лёва, — стоя над ним, нежно прошептала она. — Лёвчик… Ой, ты умер? А-а-а!.. — Упала рядом и, переборов страх, приложилась ухом к груди Хрустова. «А лучше бы и вправду сейчас остановилось мое сердце, — подумал Лёва. — Как героя бы похоронили. Таня бы тоже, небось, заплакала».

— Ой, не слыхать… — прошептала Маша. — Лёвчик!.. Ой! Ой!..

— Ну чего тебе? — открыв глаза, грубо ответил Хрустов, и, оттолкнув ее, сел. — Чё орешь?

У Маши засветились глаза, она уронила термос.

— Ой, жив!.. ой, разбила!.. Тебе чаю горячего несла — разбила!.. Нет, цел! — Она отвернула колпачок, выдернула пробку — из зеркальной горловины шел пар. — Будешь?! Замерз, наверно?

Хрустов поднялся, содрал с себя, скалясь от раздраженного усилия, шерстяное водолазное белье, надел — при Маше — унижаться так унижаться — джинсы с трико внутри, свитер с ковбойкой внутри, а затем — чужие резиновые сапожищи, и строго посмотрел на нее: