Золотое дно

Уже поздно вечером Хрустов отпустил людей домой, остался сам с Серегой и Борисом — еще раз подтянуть нижние плашки, заделать щели. Они сидели, взмокшие, в закутке, между штабелями брусьев и курили. Хрустов горевал. Его мучила несправедливость — Телегина ни разу не подошла к нему и не взглянула на него. Весь день проторчала возле Алеши Бойцова, брала под руку, заглядывала ему в глаза, смеялась его шуткам. А он ожил, снова в прежнем своем репертуаре — то рожки из пальцев строит, то другой фокус показывает, с прыгающими на ладони спичками…

«Поэт! Как ты можешь?! Прав был Пушкин… пока божественный глагол его не коснется… он всех ничтожней в мире… А она… если даже я стану Председателем Совета Министров, не удивится. Женщины не понимают истинных подвигов. Их надо поразить каким-нибудь дурацким восхождением… пожаром… спасением на водах… Кстати, что бы такое придумать?»

Уже в синих сумерках на тридцать седьмую секцию снова явился Туровский, и Хрустов обрадовался другу:

— Слушай, — Лева показал на почерневшие к ночи сопки. — Скоро ведь Первомай… а флажки на скалах не сменены.

— Ну и что?

— Когда ты был начштаба, ты так не говорил.

— Меня Васильев возвращает в штаб.

— Вот как! Я очень рад.

— Но дело не в этом, — процедил Туровский. — Еще успеется. Потом.

— Потом таять начнет… камни посыплются… скалолазы не захотят. В этом я вижу недооценку наглядной агитации. Дай-ка я сам слажу?

— А ты когда-нибудь лазил? — хмуро оглядел его Валерий. — Опять сознание потеряешь… разобьешься к чертовой матери. — Он вздохнул, был темен лицом. И почему-то показался Хрустову больным.

— Ха-ха-а! Я на Кавказе на пик Победы лазил!

— А разве он на Кавказе? Не на Памире? — усмехнулся Туровский.

— Это второй… — усмехнулся ответно Хрустов. — Он еще выше. Открыли недавно. Был закрыт облаками. Да ладно придуриваться! Валер, дашь ботиночки с триконями?

Туровский ничего не ответил, он мрачно ходил по блоку, разглядывая сделанную плотниками работу при косом свете с башенных кранов. Олю Снегиреву вспоминает? Или жалеет, что с Аней поссорился? Или в Марину теперь влюбился черноглазый хитрец? Но если влюбился, то почему такой несчастный? Не до флагов ему.

Миновало несколько дней, блок начали бетонировать, в силу вошел график, и в первый же свой выходной день Хрустов с утра полез-таки на правобережную скалу вешать знамя. На ногах — ботинки с острыми триконями, за поясом — красная материя, крюки, в руке — ледоруб.

Внизу, у самого подножия скалы топтался на голубом снегу, запрокинув голову и сверкая белыми зубами, верный Серега Никонов. Объяснил, что постоит для страховки. Но если что случится, что он сможет сделать? Не поймает же на руки? Зыбкий еще мальчишка. Моложе Левы на целых три года!

В огромном котловане, похожем сверху на каменный Манхеттен, вспыхивали крохотные огненные точки электросварки, были слышны звоночки кранов. Бригада, должно быть, из блока смотрит вверх, на своего Хрустова, который, прижимаясь к каменной скале, карабкается к выступу, где трепещет на ветру побелевший от сырости и морозов флажок…

«Умру, но не свалюсь! — яростно шептал Хрустов себе под нос, забивая в диабаз и гранит стальные крюки, подтягиваясь, выпрямляясь на дрожащих ногах. — На этот раз — без поз-зора, только крас-сиво! Как нечто само собой разумеюще-е-е-еся!»

Сизокрасная зернистая порода ползла медленно вниз. Вот жухлая травинка, которая неизвестно как нашла себе тут пропитание… вот кустик с тонкими, очень крепкими, как капроновая леска, корешками… а вот глубокая трещина, в которую можно сунуть носок ноги — там, внутри, рыжая мертвая трава, скоро она зазеленеет. В голове вертелась песенка:

Исцелует… обнимет… убьет…
Самородки насыплет в карман…
Пролетит надо мной самолет
По старинному аэроплан.
Только что ему ветки тайги?
Только что и малина тайги?
Провезет он… руки твои.
Провезет он… губы твои…

Хрустов не ведал, что это так высоко. Что карабкаться придется долго. Что это страшная, изнуряющая работа. И что здесь такой рваный морозный ветер — как от поезда. Что коленки намокнут. Что рукавицы продерутся. Что пот защиплет глаза, как в бане. Что седые пульки вырастут на ресницах и в бороде…

Он уже не думал о том, смотрят на него снизу или нет, он время от времени отдыхал. «Надо было водки взять или термос с чаем». Он закуривал, грелся от огня сигаретки, складывая ладони возле лица. И резко пьянел и слабел от курева. И уже ругал себя последними словами, когда вдруг проклятый каменный выступ оказался рядом и Хрустов с трудом взлез, вскарабкался на него.

Бугор, казалось, медленно падал вместе с Хрустовым на котлован. Сердце больно разбарабанилось, руки дрожали…

(Дорогие марсиане и все прочие, кому захочется прочесть эти записи про грозную и сладостную зиму 1978–1979 года, когда Хрустову Л.Н. и его друзьям пришлось испытать много невзгод и в награду…

Не так.