Золотое пепелище

– Так, ерунда. Я скорее за другое. Надо бы уточнить насчет Каяшева-старшего, что за фрукт? Успокоились на том, что скончался папаша, а вдруг дело в нем? Если он сам так активно каялся, а потом еще и дочка продолжала за него милостыньки носить, уж нет ли чего интересного.

– В самом деле, Гена, чего это мы с тобой не уточнили… до того, как сюда выдвигаться? – спросил Чередников и вновь прикусил язык.

Гоманов рассердился:

– Я еще раз повторяю: не все сразу! А если ты такой умный, что преступление можешь раскрыть за здорово живешь, не покидая кабинета – так и отправляйся на Бейкер-стрит.

Шурик хотел ответить, но решил рта не раскрывать, чтобы не растерять последнее тепло. Все-таки как промозгло, холодно в Питере – жуть.

…Лишь погрузившись в «Стрелу», с сердитым видом расположившись и свирепо выпив первый стакан горячего чаю, Гоманов подостыл и признался:

– Обделался я, Шурик. Бывает. Утерлись и работаем дальше, как положено. Понял?

– Понял я, понял.

Однако смирение и кротость на этот раз не помогли, Генка только еще больше заводился:

– А что, ты без греха? У тебя, между прочим, все номера телефонов из Каяшевской книжки проверены?

– Нет, – кротко признался Чередников, – я говорил.

– Сколько осталось?

– Один.

– Что за номер?

Саша, достав свой оперативный блокнот – школьную тетрадку, – открыл его там, где был записан номер телефона. Гоманов смотрел то в тетрадку, то на Сашу, щурился и многозначительно хмыкал, так что совесть Чередникова не выдержала, и он покаялся:

– Тут, Гена, такая история, вот этот номер, московский, был замаран…

– Экспертам отдавал?

Саша хотел было соврать, но засмущался:

– Сам справился. Там видно было…

– Шурик, короче.

– Валя. Кэ три-восемьдесят шесть-двадцать три.

– На Большой Дмитровке? – уточнил Гоманов. Он какое-то время смотрел то в тетрадку, то переводил взгляд на Чередникова, то туда, то сюда, потом вздернул брови:

– Шурик, родное сердце, а ты уверен, что правильно разглядел номер?

Буквально пять секунд назад Чередников был уверен, причем на сто десять процентов, но теперь, под Генкиным пронизывающим взором, засомневался:

– Ну как сказать-то, чего нет… а, собственно, в чем дело?

– Ни в чем. Ничего, – Генка потер подбородок, скрежеща щетиной. Она у него ужасно быстро отрастала, приводя в невольный трепет чистоплотного Чередникова. Он и сейчас невольно скривился.

– Ну не корчись, как черт от святой воды, – попенял Гоманов. – Я почему спрашиваю. Тут с месячишко назад, чтобы не соврать, встречался мне похожий телефончик, только на конце не три, а восемь.

– И что же?

Генка сказал, почему-то крайне веско:

– Этот телефон был установлен в квартире Шаркози. А у тебя где этот номер?

Чередников смотрел на него с абсолютным, незамутненным непониманием, совершенно не разумея того, что услышал. Потом просто признался, что не знает.

– Большая Дмитровка, пятнадцать, квартира двадцать три.

– Не знаю, – совершенно обескураженно повторил Саша.

– Что ты на меня уставился, как папуас на зеркало? Кто такой Шаркози, не ведаешь?

И снова последовал тот же беспомощный ответ.

– Оно и видно, недоразвитый, – бесцеремонно заявил Генка. – И откуда же ты такой выполз, из-за какого Урала?

Чередников надулся, но сдержался. Не дождавшись ответа на свою провокацию, Гоманов перевел дух и продолжил уже спокойнее:

– Я спрашиваю не для того, чтобы тебя добить. Уточняю потому, что дело было громкое, и ведь не так давно. Шаркози, неужели не слышал?

Саша послушно, но уже устало подумал и признал, что по-прежнему не припоминает.

– Яков Шаркози – говорит что?

– Вроде бы знакомая фамилия, но так-то нет.

– Из театра «Ромэн»?

– Нет.

Тогда Генка, отбросив церемонии, прямым текстом выдал, что речь идет об интимном друге дочери человека с Очень Громкой Фамилией, причем в сердцах использовал такие выражения, что у воспитанного Саши уши вспыхнули.

– Нет, – утомленно повторил он.

– Ну, немосквичу простительно, – признал ядовитый Гоманов. – Этот актерчик, Шаркози, как говорится, вагонами тащил, и все преимущественно контрабанду. Шуровал долго, пять лет и три месяца, и погорел по чистой случайности – отработал личный момент. С чего-то взял и поссорился со своей этой…

Гоманов употребил сквернейшее слово, которое к женщинам обычно не применяют.

– То есть…

– Котовать отправился, загулял, что ли, или кого помоложе нашел. Эта-то ведь лет десять как признанная красотка на селе. И вот дурак-то, они уж не любовники были, расписались под большим секретом, тайно, чтобы до папы не дошло сразу же. Уж каким образом она узнала – неясно, но ударилась в обиду, поплакалась кому следует – и все взяли: сперва под козырек, потом в оборот бела лебедя, кочергу блудливую. Какое-то время спустя, само собой, она остыла, да побежала по кабинетам просить за Яшеньку, только вот уж нечего было поделать.

– Не знал я, – признался Чередников. – Ну а теперь он где?

– Сидит. Пять лет с конфискацией, а где конкретно – пес его знает.

– Что ж, полагаешь, что эта… или этот Валя имеет к нему отношение?

Генка снова поскреб щетину на выпирающем подбородке: