Золотое руно

И перед Сезаром и Лудеаком легли на стол некие бумаги. Увидев их, они обменялись взглядом. Карпилло заметил это и самодовольно добавил:

— Вижу вы поняли, какую пользу можно извлечь из этих бумаг.

— Он был безумно рад.

— Мы побеспокоились, чтобы этими бумагами завладел человек, облеченный правом выступать в суде.

— Да, железо горячо, — удовлетворенно заметил Лудеак.

Разумеется, Сезар, не теряя времени отправился к графине Суассон.

— Все идет прекрасно, — заметила эта особа, — отшельничество, столь любимое модам Лавальер, на этот раз ей дорого обойдется. Ведь баронесса фон Штейнфельд утверждена королем для участия в балете вместе с его величеством. Он сам выбрал ей модель костюма и велел доставить ей необходимые для его пошива материалы. Еще несколько дней, и у короля будет новая фаворитка вместо Лавальер. Но это будет уже наша фаворитка. И для нас все будет возможно.

— Ей Богу, вам служит сам дьявол, — восхищенно заметил Лудеак, тоже присутствовавший при этой беседе.

— Пусть лучше вас услышит Господь Бог, — проникновенно молвил Сезар.

19. Комедия и комедиантка

Привезенный в Шатле Монтестрюк подвергся первому допросу, проведенному помощником судьи по уголовным делам. Югэ сидел на скамейке перед помощником. Сбоку приютился секретарь для ведения протокола. В зале были ещё охранники.

— Ваше имя?

— Югэ де Монтестрюк, граф де Шарполь.

— Звание?

— Капитан королевской службы.

— Вы даете клятву говорить только правду?

— Клянусь не говорить ничего, кроме правды.

— Откуда прибыли?

— Из Венгрии. У меня поручение от тамошнего главнокомандующего графа де Колиньи.

— Видимо, поэтому вы оказались вблизи Шельского аббатства?

Монтестрюк ничего не ответил.

— Запишите: обвиняемый отвечать отказался.

Перо заскрипело с особой яростью.

— Итак, продолжим. Передо мной на столе лежит донесение, что прошлой ночью вы совершили убийство.

— Никакого убийства я не совершал, — ответил Югэ. — На меня в темноте кто-то набросился со шпагой в руке. Я вынужден был защищаться.

— Убитый вами человек — это дозорный солдат, бывший на своем посту вблизи Шельского аббатства. Что вы там делали в столь поздний час?

Югэ снова промолчал.

— Хорошо. Надеюсь, мы все же узнаем, зачем вы приходили туда. Есть более важное обстоятельство. Вот бумаги, захваченные в вашей комнате в гостинице. Кое-какие бумаги обнаружены у вас в кармане. Вы их узнаете?

— Одежду узнаю, бумаги — нет.

— Но вот эти написаны вашей рукой.

Югэ присмотрелся.

— Почерк мой, но я их не писал.

— Значит, по-вашему, они подложные?

— Не иначе, ибо повторяю: я их не писал.

— Так. Суд разберется. Хотите их прочесть?

— К чему? Это все клевета и отвратительная подлость.

— Ваш отказ будет записан. Можете идти.

Допрос был окончен. Монтестрюка увели.

Между тем Коклико с Угренком добрались до Парижа и отправились к принцессе Мамьяни.

Она проводила время в уединении. Готовясь отправиться навсегда в Италию, она мечтала ещё раз встретиться с Югэ, питая лишь самые скромные надежды. Выслушав же сообщение Коклико, она быстро поняла, чьи руки провели эту дьявольскую операцию. Ибо она хорошо знала и Суассон, и Шиврю.

— Боже мой, Коклико, — воскликнула она, — у нас очень ужасные противники!

— Вы отчаиваетесь, герцогиня?

— Мне это чувство незнакомо, но нам предстоит очень трудная борьба. Надо узнать, где твой господин.

— Я буду стараться за троих — прибавьте Кадура, которого уже нет в живых, и графа де Колиньи, которого нет в Париже. Но нужны деньги.

— Вот мой кошелек, возьми. Ты будешь искать внизу, а я — сверху. А ты что же, не боишься?

— Как же не бояться! Но я уже научился делать кое-что из Коклико — скомороха, тряпичника, солдата, коробейника… Они расстались, условившись согласовывать свои действия.

Первым делом принцесса отправилась к Суассон. Но хитрая обергофмейстерша притворилась, что ничего не знает. Когда же принцесса выразила по этому поводу удивление, она ответила вопросом:

— Вас это удивляет?

— Признаться, да.

— Ну, я ведь женщина, всего лишь женщина. Да, я любила графа де Монтестрюка, но любовь, как и ненависть, живут в моем сердце, как маргаритки на лугу. Теперь все забыто — и любовь, и ненависть.

«Ну и ложь!», подумала Мамьяни. Но делать было нечего. Ничего не узнав, принцесса направилась в Лувр. Там по этому делу царила какая-то настороженность. Как оказалось, был пущен в оборот термин «государственная измена». И все притихли, даже самые легкомысленные.

От принцессы, однако, не укрылось сияющее лицо Шиврю, которого она встретила на приеме у королевы. Пришедшему к ней вечером Коклико (тот тоже ничего не узнал, шатаясь с Угренком по Парижу) она лишь сказала, что дела Югэ совсем плохи, раз его соперник так радуется.

Коклико, казалось, это не расслышал.

— Вы были у госпожи Суассон?

— Да, была.

— Как же мы глупы… То-есть, извините, это я глуп. Ведь у нас есть Брискетта!

— Горничная у Суассон?

— Ну да! Такая хорошенькая девочка, веселая, как птичка, хитрющая, как бесенок. Она была без ума от графа де Монтестрюка, когда мы бегали по полям Арманьяка. У неё в мизинце ума больше, чем у меня во всем теле.