Золотое солнце

Разумная женщина. Сколько ей лет? Двадцать? Двадцать два? Если двадцать — не по годам разумная: видит и понимает, какая опасная тварь подносит ей сапог. Подняла ногу, подогнула стопу — словом, ведет себя примерно. Тянет от нее густой злобой и, кажется, каким-то разочарованием. Теперь второй... Штанишки ее не на сапоги были рассчитаны. Не штанишки, а рыбье дерьмо, и больше ничего. Складки какие-то, складки, застрял сапог — трижды рыбье дерьмо! — я обуваю проклятую девчонку, а проклятый сапог смеет не подчиняться!

— Подтяни штанину.

Чем она подтянет? Зубами? Дурак-то. Принялся подтягивать сам. Кожа на ее лице, белая-белая кожа сделалась пунцовой от гнева. Имперцы страшно дорого продают такие ткани, у них секрет, — как покрасить материал в пурпурный цвет, или в пунцовый, или в алый, больше никто не умеет. Аххаш! Как пламя вокруг пепла. Сейчас ее прорвет... Пошло.

— Ты! Варвар! Боишься развязать мне руки? Гадину ядовитую во мне видишь, не так ли? Впрочем, ты во всех нас видишь ядовитых змей! — Птица моя сузила глаза, какое бешенство! Ату меня. — Что ж, пожалуй, называй меня Гадюкой, Крыса! Ты этого достоин.

Проклятый сапог налез.

— Попрыгай.

Давно меня учили подлому языку лунных. Кажется, это слово означает не «попрыгай», а... и не вспомню даже...

— Что? Мне наплевать, кто ты такой... да кто бы ты ни был! Можешь убить меня своей железкой, но забавлять тебя я не стану!

— Встань, говорю, попрыгай, попробуй сапоги. Хорошо сидят? — Теперь вроде правильно сказал.

Гнев ее, скоро пришедший, так же быстро сошел на нет. Должно быть, из каких-нибудь знатных. Воспитаньице... Аххаш и Астар, спасибо вам, надоумили ее попрыгать и походить туда-сюда, не открывая рта. Опять взялась за ум. Сапоги пришлись птице... Гадюке то есть, впору. Я вновь посадил ее и занялся мародерством. Лук с колчаном и одиннадцать стрел. Дерьмовый лук. Нож. Длинный, тяжелый, пришелся мне как раз по руке. Старой работы, что-то не припомню я такого оружейного металла, очень хороший нож. Две фляжки: одна с водой, полупустая, другая с вином, почти полная... Вино ей, десятнице покойной, наверное, не положено было заливать вместо воды, но теперь до этого секрета уже не дознаться никакому начальству. Прости, девочка, забираю. Еды никакой не нашлось. На всякий случай я забрал деньги, здесь это вряд ли понадобится, но, как знать, не выведет ли меня Хозяин Бездны отсюда...

Гадюка смотрела хмуро, но без отвращения. Возможно, в тех же обстоятельствах она сделала бы то же самое.

Тут только меня словно ударило. Да ведь вот он, «сломанный шагадес», сидит передо мной, ногти в серебряной краске, харя недовольная, чучело... правда, очень красивая, все-таки я ее не хочу, так похожа на меня самого, боги, почему? И в ней, по всему видно, сидит либо моя гибель, либо великая удача. Астар! Ты одна у нас женщина из темных богов, посмотри, я не убил ее и не сделал ей ничего плохого, подскажи...

Что-то она мне ответила, точно не понял до конца, вроде: «Берегись ее и береги ее». Это я и сам понимаю. «Тогда к Аххашу иди за советом!» Да что за чума, не хватало еще с Воительницей поссориться! Прости, Астар, я был глуп и непочтителен. «Ступай! Больше не хочу тебе помогать».

Р-рыбье дерьмо! Как раз ко времени. Ну, женщина, еще отойдет, уже так бывало, посердится и отойдет. Посмотрим. Делами пока займемся. Поторопимся, о, Аххаш!

...Когда я стягивал с чешуйчатого кольчугу с бляшками, я чувствовал спиной чуть ли не понимание — с презрением пополам, конечно. Когда я эту кольчугу выбросил в кусты — голое удивление. Когда принялся за черную полотняную рубашку, скверно сшитую, а потом за шаровары, столь же нелепые, — одно лишь презрение. Когда стянул исподнее, кое-где перепачканное кровью, и оставил мертвое тело лежать на дороге голышом, наконец дождался — Гадюка моя опять зашипела:

— Все что угодно, только не банальный вор... Проклятие! — на своем, островном языке.

Не знаю, что меня толкнуло, вероятно, дурное настроение. Я... пошутил:

— Тебя обманывают глаза, Гадюка.

— Если б ты знал, разбойник, до какой степени ты прав!

Что с ней творилось, я не понимаю, что с ней творилось, да что за чума! Ее ярость звучала сквозь горечь, как будто она теряла нечто бесконечно дорогое, как будто бессилие душило ее. Чувствительная штучка. Глазом не моргнула, когда я работал. А тут — что? Мелкое мародерство, не с нее же срываю одежки! Девочка, я тебе не сказочный принц, я просто мужчина, занятый делом.

Я промолчал. Прикинул, следует ли забирать жезл. По всему видно, это хорошее оружие. Но — для них. А для меня? Что он сделает со мной, Аххаш? — Никакого ответа. — Гефар, ты лучше всех знаешь такие штучки, что скажешь? — Виноватое какое-то молчание. — За такую подсказку я поймаю и принесу тебе в жертву овцу или даже козла. А? — Молчание... — вожделеющее, но все-таки молчание.

Боги, отчего вы оставляете меня без помощи? Сегодня она мне нужна, как никогда! Отчего?

Э! Остается соображать самому. Спросить у нее? Нет гарантии, что в ответ я услышу правду. Значит, не беру жезл. Хорошая вещь, но не для меня.