Золотой дождь

Канули в вечность времена, когда хорошую редкую книгу покупали по усеченной, бросовой цене. А процессы просвещения, накопления недевальвируемой валюты и производства полированных шкафов шли параллельно, лучше сказать, бежали, как спринтеры на атлетических соревнованиях. И замечалось: исчезли с полок букинистических хранилищ Пушкин, Чехов, Толстой, Куприн, но еще держались Лесков, Короленко и Мельников-Печерский, за Печерским пришла пора писателей двухтомовых, а потом уж дошла очередь вообще до нарядных, толстых, как московские купчихи, книг, — ведь иные собиратели тонких книг вообще не берут, писателей, которые пишут тонкие книги, за писателей не считают…

Сколько есть теперь разных сортов читателя. Есть читатель и собиратель, который принципиально не признает рассказы, а к повестям относится с подозрением, другой никогда не заходит в отдел «Поэзия», третий признает только исторические романы, четвертый читает-собирает «лишь про войну», пятый «только про любовь», шестой «про шпионов», и далее идут «только фантастика и приключения», «только путешествия», «только о животных». Детектив — не всякий детектив, а преимущественно зарубежный (Сименон, Агата Кристи). Вот сколько читательских степеней, их можно классифицировать как угодно — по ступенькам упрощения либо элитарности. Но все равно это будет читатель, следовательно любитель книги и ее нормальный потребитель: А вот думается, что если б в виде эксперимента для социологов рискнули издать какую-нибудь скучнейшую чепуху, невыносимую тягомотину, но издать роскошно, подарочно, с золотым обрезом, а главное, в хорошем переплете и во многих томах, — как вы думаете, застоялась ли бы она на стендах магазинов?

Вспоминаю. Стоит очередь у входа в художественный отдел, выбираются оттуда радостно счастливые, взмокшие, прижимают к груди пачки книг. И женщина тут же стоит, такая приземистая, первобытнообщинная — чаще таких возле универмагов, где за коврами в очередь пишутся, видишь. Спрашиваю: «За чем стоите?» Не отвечает. «За чем стоите?» Молчание. «Какие там книги-то хоть?» — «А я знаю? — раздраженно. — Книжки… Все берут, и я стою…»

А другой случай.

Купил человек книгу, отошел в сторонку, листает, лицо расстроенное. «Не нравится?» — спрашиваю. «Нет…» «Зачем же было брать?» «Дак все же берут…»

Процесс обескниживания книжных магазинов чем-то удивительно напоминает изменения в другой сфере, в животноводстве. Скажем так: в довоенное время крестьянская семья с двумя коровами, телкой, пятком овец, свиньями, гусями-курами считалась среднего достатка. Не было у семьи ни приемника, ни телевизора, ни стиральной машины, ни «Жигулей». Со временем убавилось число коров до единицы, овец вовсе не стало, корову заменила телка, ее, спустя еще сколько-то, превратили в козу (коза сама себя кормит и молоко дает), так же точно свинья превратилась в поросенка, поросенок в кроликов — и в результате от всей живности осталась одна курица, которую решили под новый год одинокой жизни. Зачем курица, рассудили, да еще зимой? Ни петушка, ни солнышка… Зачем курица, когда яйцо можно привезти из города и туда же сгонять на собственной «Ладе» за маслом, за молоком, за колбасой, если, конечно, найдется время оторваться от хоккея на «голубом экране».

Этот экран и его влияние на прогресс человечества еще будет изучен и описан, мы же взялись разобраться в положении на книжном фронте — теперь это действительно фронт, — и потому вернемся к книгам по искусству. Они-то вперед всех прочих стали ускользать от взоров собирателей.

У книг ведь тоже есть своя иерархия, чиновная лестница, судьба, совсем как у людей, у человечества… Есть книги-нищие, есть неприкасаемые, есть возвеличенные громкой хвалой, есть книги, которые кормят, которые учат, трудятся на человечество, а сами — страшно глядеть, есть книги-мудрецы, книги врачеватели души и тела, книги-комедианты и книги-гипнотизеры, наконец, есть книги-карлики, книги-пигмеи, книги-великаны, книги раззолоченно-пустые и книги просто скучные, как бухгалтерский шкаф с инвентарной биркой…

А что до судьбы, то книги во все века лелеяли, ставили на божницу, жгли на кострах, продавали в рабство, искореняли, облачали в золото, приговаривали к конфискации, отправляли на вечное поселение, освобождали, объявляли памятниками…

В иностранном же отделе книги бывали самые лучшие, самые величавые. Как роскошно блестели они своими обрезами! И новым золотом, и старым серебром, и темной бронзой, и просто шелковистой гладью, белым глянцем, равного которому нигде не сыщешь. Такие книги напоминали о своих достоинствах самим звуком переворачиваемых страниц, как бы предупреждали, что их нельзя провинциально листать-муслить, каждый раз поднося палец к губам и оставлять свои дактилоскопические отпечатки. Книги можно было только открывать за верхнюю кромку с благоговением и бережением. Я уж не говорю, что эти книги облекались либо в картонный футляр, либо одеты были в лаковый яркий супер — тогда это также считалось модной новинкой.

И стоили книги недешево. Очень…