Золотой истукан

Господский дом со множеством дверей, увенчанных алебастровыми решетками для света (окон тут не признают), с просторной террасой, густая тень которой подчеркивает четкость резьбы на стройных столбах навеса. Вдоль стен, огораживающих широкий, как поле, двор — кухни, конюшни, хлевы, склады для хлеба, для дров и прочего имущества, лачуги для слуг и множество других хозяйственных построек.

На середине двора большой водоем, перед ним глинобитное возвышение для отдыха, утопающее в тени развесистых яблонь. И затейливый солнечный узор, местами падающий сквозь ветви на ковры, коими покрыто возвышение, причудливо сочетается с их вычурным узором. И с яркими красками ковров соперничают пахучие цветы, которыми обсажен водоем. Не поверишь, сам не увидев, что в этом голом пыльном городе, в скопище желтых лачуг, раскаленных солнцем, прячется этакий райский уголок.

— А, Сахр, — не очень-то приветливо встретил врача Пинхас.

— А, Пинхас, — столь же сдержанно ответил ему Сахр. — Где твой больной?

Больной лежал в дальнем углу двора, в пустой каморке рядом с отхожим местом, на камышовой циновке.

— Ох-хо, — охал Сахр, осматривая Руслана. — Глаза воспалены, лицо тоже. Весь усох. У него обезвожена кровь. Воды не хватало, что ли, в пути? — обратился лекарь к Пинхасу.

За господина несмело ответил Лейба:

— Да, не хватало…

— Хм. Был жар у него, сильный жар?

— Дней пять или шесть он пылал, как печь.

— Ну, так и должно быть. Теперь у него появился желтуха, сыпь на коже, кровь из носа будет течь. Через неделю он бы опять запылал — и умер, если б ты, Пинхас, не сообразил меня позвать. Пустынная лихорадка.

Пинхас — поучающе:

— К нему прикоснулись злые духи «малахе-хаболе», средь которых есть «шедим» — пустынники, кои, по слову рабби Иоханана, делятся на триста видов. И еще есть «цафрире» — утренние духи, и «тигарире» — полуденные, и «лилии» — ночные. И есть…

Сахр прекратил его красноречие резким движением руки:

— Хватит, хватит! Придержи эти оглушительные сведения для своей доверчивой паствы. В пустыне есть нечисть похуже твоих злых духов.

— Какая?

— Блохи, клещи зловредные. Пинхас — уничтожающе:

— Хе! Меня каждую ночь блохи грызут — и хоть бы что. — Он самодовольно почесал волосатую жирную грудь.

— Угрызут когда-нибудь насмерть. Вот что, премудрый книжник. Если ты хочешь, чтоб рус выжил, не скупись, — его надо кормить легкой и сытной пищей: телятиной, курицей, медом, сливочным маслом. Творогу чаще давайте. И больше жидкостей разных: ну, молока, соку арбузного, дынного…

— Водки ячменной, — подсказал Аарон.

— Ни в коем случае! Нет. При этой болезни она вредит. Можно очень слабого вина, разбавленного холодной водой. А снадобье — вот оно. — Он вынул из сумки бутыль. — По три полновесных глотка трижды в день.

Пинхас — плачуще: — Ох, этот мерзкий рус меня разорит!

Сахр — сухо:

— Как знаешь. Не хочешь — вели отнести его ко мне домой. Я его вылечу. Молодой, — жаль, если умрет. Ему жить да жить.

— Тебе-то какой прок от него?

— Какой еще прок? Я лекарь. И к тому же еще — человек. Причем с совестью. Слыхал про такую штуку? Но в Талмуде о ней, наверно, не сказано, а?

— О чем?

— О совести, червь!

Пинхас — высокомерно:

— У меня ее вполне достаточно — для своих единоверцев. — Покосившись на хмурого Лейбу, он закричал, чем-то очень обиженный: — Я в своей общине человек уважаемый! А этот грязный рус? Разве он человек? Он хуже пса. Он раб, язычник.

— Эх, милый! У вас короткая память. В вавилонском плену, и у древних ромеев, и еще недавно — у их наследников византийцев, твои предки тоже считались всего лишь рабами, грязными псами-язычниками. Или за былые унижения вы срываете зло на совершенно безвинных людях? Нехорошо, нечестно. И сейчас — кто ты есть? Это здесь, в своей общине, ты бог и царь. А выйдешь туда, за «эруб», — пресмыкаешься пред каждым встречным.

— Кто, я!? Даже сам хорезмшах, его величество…

Сахр — с нетерпением:

— Ты замолчишь когда-нибудь, проклятый болтун?

Сразу скис гордый Пинхас:

— Молчу! Уже молчу, господин придворный лекарь. — Но сразу умолкнуть ему было трудно. И он добавил, сладко улыбаясь: — Сегодня среда, у нас, евреев, — самый добрый день недели. В этот день было создано солнце. И солнце твоего посещения, о высокий гость, озарило наш убогий двор…

Озабочен Лейба. Вернувшись в свою лачугу, он долго думал, молчал. Жена поставила перед ним миску с холодной куриной ножкой.

— Откуда? — спросил он изумленно.

— С хозяйского стола. Толстая Фуа расщедрилась, кинула подачку. Ешь.

— Нет. — Он сглотнул слюну. — Отнесешь это русу.

Решившись после долгих колебаний, он торжественно обратился к семейству: