Золотой капкан

Красюк вскочил с противной дрожью во всем теле. Ночь была темная, как вчера, ни луны, ни звезд. Сизов суетился возле костра, валил в огонь охапки сучьев. А за черной стеной леса, совсем близко свирепо ревел медведь, скрипел когтями, драл сухую кору.

— Повадился, — сказал Сизов. — Теперь не отстанет.

— Чего ему надо?

— Поди пойми. Может, нашего кабана учуял, а может, просто хулиганит.

— Уходить надо.

— Не получится, если уж повадился. За нами пойдет.

— Чего ж делать-то?

— Одно остается — напугать.

Они кричали и вместе, и по отдельности, сердито и уверенно кричали, чтобы не выказать голосом страха: звери отлично понимают, когда их боятся. Но медведя эти крики не очень пугали. Пошумев, он сам по себе затих, исчез, не показавшись на опушке.

— Чем его напугаешь?

— Утром придумаем. Спи пока.

— А если он снова?

— Не придет. Похулиганил, и довольно. Медведь свою норму знает.

Утром они осмотрели лес, нашли исцарапанную медведем сосну. Медведь был громадный, до верхних царапин даже высокий Красюк рукой не доставал.

— Разве его напугаешь?

— А как говорил гражданин Дубов? Нет человека, к которому нельзя было бы подобрать ключик.

— Так то — человека.

— Попробуем применить это к медведю. Главное — его ошеломить. Если догадается о засаде — не испугается. Неожиданность — вот что нужно. Скажем, только он начал дерево царапать, а тут ему колом по башке…

— Ха! Кто его будет стеречь с этим колом?..

— Погоди, кажется, придумал, — сказал Сизов, осматривая сосну. Подсади-ка меня. И кинь веревку.

Он привязал веревку к концу длинного сука, затем принялся подрубать его. Дорубив до середины, спрыгнул на землю.

— Что удумал? — спросил Красюк.

— Сейчас поймешь.

Сизов потянул за веревку и надломил сук так, что он расщепился вдоль.

— Теперь вот что сделаем: привяжем камень побольше, подтянем его, захлестнем веревку вокруг ветки, проденем конец в расщепленное место, чтоб зажало.

— Ну и что?

— Если потянуть за надломленную ветку, конец веревки выскользнет, веревка раскрутится, и камень упадет.

— Ну и что? — снова спросил Красюк.

— Как только медведь начнет царапать сосну, мы потянем за ветку. Камень свалится ему на голову, с ним случится медвежья болезнь, он убежит и больше не вернется. Верное средство.

— Медвежья болезнь?

— Не слыхал? Другими словами, медведь наложит в штаны.

— Как бы нам не наложить. Хотел бы я знать, кто потянет за ветку.

— Если ты боишься, то я это сделаю. Отойду сколько можно с этой вот привязанной к ветке веревкой и буду ждать.

— А если он тебя найдет?

— Думаешь, он нас возле костра найти не мог? Боялся.

— Не нравится мне это.

— А ты всегда делаешь только то, что нравится?

— Давай хоть вместе затаимся.

Этого Сизов не ожидал. Что-то, видно, надломилось в Красюке, если заговорил о товариществе.

— Нет, Юра, вдвоем затаиться труднее. Ты, как вчера, спи на своем месте.

Но Красюк в эту ночь уснуть не мог. Полежал на ветках, от комаров голову телогрейкой, прислушиваясь. Тайга, как обычно, шуршала, стрекотала, вскрикивала разными голосами. Громче всех хохотал филин. И казалось Красюку, что филин хохочет над ним, запутавшимся в тайге, как и в жизни. В этой ночной угрюмости леса, наедине с самим собой, вдруг подумалось, что никогда не быть ему богатым. Даже если вынесет из тайги и продаст золото, то быстро спустит деньги, какие бы они ни были. Не умел он копить их, даже просто хранить не умел, это он знал за собой совершенно точно. И, уж конечно, не будет веселья. Какое веселье, когда за спиной побег. Рано или поздно поймают, и опять — пайка на лесоповале. И не на таком вольготном, как было.

— Нич-чего! — со злостью сказал Красюк. Он встал, подсел к костру, подбросил веток для дыма. — Ничего. Хоть день, да мой.

И тут пришла другая мысль: до этого дня надо еще дожить. Он пожалел, что не расспросил Сизова о дороге на случай, если медведь того задерет. Случись такое — куда идти?

От этой мысли ему стало страшно. Кромешная темень, хохот проклятого филина, одиночество у костра нагнали на Красюка тоску, какой он не испытывал и в самые черные свои дни.

И тут он услышал резкое, как кашель, всхрапывание медведя. Послышался скрежет когтей о кору, и вслед за тем страшный, берущий за душу рев резанул уши, продрал неприятной дрожью до самых печенок. Медведь на минуту замолк, словно бы перевел дух, и снова принялся реветь.

Вдруг он как-то странно икнул, будто ойкнул. Будто шороху прибавилось в тайге. И все стихло. Даже филин умолк.

Вскоре пришел Сизов, радостно посмеиваясь, принялся укладываться.

— Теперь можем спать спокойно. Шишку здоровую получил медведь, почешется.

Утром они направились к сосне. Под ней валялся камень, обвязанный веревкой, а рядом — следы от внезапно случившегося с мишкой несварения желудка.

Красюк хохотал так, словно услышал донельзя смешной тюремный анекдот. Сказывались пережитые в одиночестве страхи. Сизов понимал причину этого неестественно бурного веселья и не мешал. С давних пор в нем укоренилось убеждение, что смех, если это не насмешка, действует благотворно. Смеясь, нельзя ни замышлять, ни делать злое.

* * *