Золотой обруч

Чтобы освободиться от нервной неустойчивости, стараюсь найти для чтения что-нибудь погрубее. Настоящую радость доставила мне «Похвала глупости» старины Эразма. А ведь он жил отнюдь не в самое мудрое и спокойное время, хоть это время и было более мудрым и спокойным, чем наше. И превозносить глупость своей эпохи за то, что лишь она вносит в жизнь свежесть и веселье, — это не так плохо придумано, даже если принимать все сказанное впрямую. Ибо здоровая и солидная глупость при всех условиях вещь более успокоительная, чем вечное самокопание. Но достичь ее не легко даже Данету, который вздыхает на своей подстилке из старых газет.

14

Нынешняя зима ветрена и неласкова. Выходить можно лишь в овечьем тулупе, какие, бывало, носили пастухи из Абруццо. Над побережьем Виа Партенопе ревет буря, а у мола Сан-Виченцо клокочет белая пена штормовых волн. И по огрызкам пальм еще хлещет ливень!

Уже смеркается. Я возвращаюсь домой с добычей на плече — с большим крабом, выброшенным на берег. Впереди чернеет, словно каменоломня, та часть города, в которой я живу. Стены высятся так близко одна от другой и улочки такие узкие, что кажется, будто развалины не могут обвалиться. Даже и не разберешь, какие дома разрушены, а какие уцелели, — все они остались такими же мрачными, как были.

Я сворачиваю в этот лабиринт, пробираюсь через проход, заваленный всяческим хламом (откуда-то доносится жуткая вонь — уж не труп ли это!), и ныряю в свою трущобу. В трактире темно, но я по слуху определяю, что скотина здесь. В кухонном очаге тлеет слабый огонек. Я зажигаю от него глиняный помпейский светильник, подобранный мною в Национальном музее, и приступаю к своим вечерним хлопотам. Однако вечер долог, и заполнить его нелегко. Я пробую читать, потом лежу при свете и разглядываю черные стены, а затем гашу светильник. Где-то скрежещет на ветру железо, отставшее от крыши. А сон все не идет и не идет.

В это бессолнечное и мрачное время года мне вспоминается осень на моей далекой родине. Чем короче и темнее становились там дни, тем ближе к дому держались люди. Это место объединяло и утешало их в ненастное время. А здесь, даже когда я дома, мои мысли все время кружат лишь вокруг моего беспросветного одиночества.

Теперь я понимаю, что меня беспрестанно угнетает. Тоска по человеку. Но я хорошо знаю, что стоит мне услышать за стеной шаги, как я мигом схвачу острогу и притаюсь за дверью (то же самое сделал бы, вероятно, и тог, другой, заметив мое присутствие). Ибо мы привыкли видеть в человеке только хищника, только дьявола. Так же, вероятно, реагируют друг на друга и настоящие хищники при встрече в лесу. Но, несмотря на это, я тоскую по человеку!

Ведь он когда-то существовал и, должно быть, еще существует. Я помню его по своей юности, да и много позже читал о нем в книгах. Поэзия, музыка, самопожертвование и другие проявления гуманности — ведь все это было, ведь всего этого не могло быть без человека. Ведь все это существовало лишь в силу людских взаимоотношений. И если бы люди не собирались вместе, вряд ли рассказывались бы сказки, устраивались бы концерты, вряд ли зарождалась бы любовь, такая порой красивая. Одни животные могут довольствоваться только тем, что живут. Надо же мне было попасть в эту жестокую, животную, безлюдную эпоху!

Каково мне сознавать, что я еще не так стар! Даже мой отец мог бы еще быть жив. В юности я видел людей своего теперешнего возраста: они были в расцвете сил и работоспособности, а некоторые из них — почему бы и нет? — даже обзаводились семьей. Странная мысль! Но я, человек с удручающе длинным прошлым и без всякого будущего, чувствую себя в своем одиночестве всего-навсего седоголовым хромым стариком. И некому это оспаривать, хотя бы из любезности! Любезность! Да, любезничать с самим собой может, пожалуй, только фигляр! А мои козы и осел не нуждаются в любезностях, еще менее они способны их отпускать. Это ведь старая истина, что человек отличается от животных еще и тем, что только он единственный умеет врать.

Увижу ли я когда-нибудь еще это подобное себе существо — лживое и искреннее, беспощадно-жестокое и готовое на самопожертвование, способное не только на бессмысленные разрушения, но и на созидание нового?

15

Совсем недавно я жаловался на одиночество и тосковал по человеку. С тех пор я успел обнаружить такие поразительные вещи, что окончательно потерял покой.

Дня два назад, поднявшись на Каподимонте, я нашел свежую апельсиновую кожуру, причем в таком виде, какой может ей придать только человек. Она была разорвана на соединенные внизу меридианные дольки и наколота на ржавую пику железной ограды, окружающей замок. Думаю, что такое не может случиться в природе само по себе…