Золотой петух. Безумец

— Перейдя турецкую границу, они ушли в Персию. Но в пути их подстерегало немало опасностей.

— Значит, ты сюда прибыл из Персии?

— Да.

— Какие же у тебя намерения?

— Намерение у меня одно, и я думаю, ты согласишься со мной, — ответил Мелик-Мансур серьезным тоном, — Надо постараться облегчить участь беженцев, чтобы они не погибли все от голода и болезней. Я уверен, что русские подтянут силы и вновь вернут захваченные турками земли. Когда опять наступит мир, надо, чтоб население Алашкерта и Баязета вернулось на свои насиженные места. Это имеет большое значение для будущего Армении, — нельзя допускать, чтобы две смежные провинции — Алашкертская и Баязетская — опустели.

— А ты думаешь, что они останутся в руках русских?

— Возможно, после заключения мира они снова перейдут к Турции, но я уверен, что обстоятельства изменятся и подобный произвол не повторится. Побитый турок возьмется за ум. Есть у меня и другая надежда…

В комнату заглянула старуха и сказала, что какой-то священник спрашивает Вардана. Вардан сразу понял, что это посланец преосвященного, и приказал впустить его. В комнату вошел отец Марук, священник из деревни О…

Глава сорок вторая

С завтраком было покончено, и на столе пустовало уже несколько бутылок, когда в комнате появился отец Марук. Вардану было крайне неприятно снова увидеть человека, который в деревне О… причинил ему и его другу Салману столько неприятностей. Но обстоятельства невольно вынуждали его примириться со старым врагом.

Изнуренный вид, поношенная одежда делали отца Марука похожим скорее на нищего, чем на священнослужителя. Это невольно смягчило Вардана. К тому же он надеялся получить от него сведения о семье старосты Хачо, судьба которой так тревожила его.

— Вы посланы преосвященным? — обратился он к священнику, приглашая его сесть.

— Да, преосвященным… — подтвердил тот, присаживаясь к столу, на котором еще стояла нетронутая бутылка вина.

Вардан наполнил стакан и подал его отцу Маруку. Тот, благословясь, выпил. Вино взбодрило его, подобно тому, как целебная роса, падая на иссушенную зноем почву, освежает ее.

Видя, что застывшее лицо священника немного оживилось, Мелик-Мансур спросил его:

— А не желаете ли поесть?

— Я со вчерашнего дня ничего не ел, — жалобно ответил священник.

Мелик-Мансур позвал старуху и велел ей подать священнику завтрак.

Вардан испытывал замешательство. У него было состояние человека, который, обнаружив, что его дом разграблен, живет последней надеждой: авось грабители не тронули его тайник, где он хранит свои сокровища. Он с бьющимся сердцем приближается к тайнику и в нерешительности стоит перед ним, с ужасом представляя себе, что он пуст.

В такой же нерешительности находился сейчас и Вардан: в душе у него еще теплилась надежда, что Лала жива. От одного слова этого священника зависела его участь. Хватит ли у него мужества и душевных сил услышать недобрую весть? Сердце у него заныло от тяжелого предчувствия; он хотел забросать священника вопросами, но слова застревали у него в горле.

Мелик-Мансур ничего не знал о любви Вардана и Лалы. Он даже не был знаком с семьей старика Хачо, но, видя волнение Вардана, предложил:

— Может быть, ты хочешь наедине поговорить с батюшкой? Я могу уйти…

— Нет, от тебя у меня, нет секретов, — сказал Вардан и обратился к священнику: — Батюшка, вы передали преосвященному список ваших прихожан? Мне бы хотелось узнать, есть ли здесь беженцы из деревни О… и где они проживают.

— Благословенный, а кто уцелел из моих прихожан, чтобы я мог составить список? — проговорил священник таким безразличным тоном, словно речь шла о курах… — Я могу по пальцам пересчитать тех, кто остался жив.

Вардан побледнел.

— Неужели всех вырезали? — вырвалось у него.

— Может быть, и не всех, но, во всяком случае, в деревне О… никого не осталось. Куда они девались — не знаю. Никому из христиан не пожелаю такой беды, какая постигла деревню О…, упаси боже! Мы наказаны за наши грехи. Мы были испепелены, как Содом и Гоморра; того, кто спасся из огня, курды или угнали в плен, или вырезали. За одну ночь деревня стала пепелищем. Пропали мои деньги, пропали!.. Нет уже надежды что-нибудь получить… Томас-эфенди — упокой господи его душу! — обещал взыскать с моих должников, да тоже приказал долго жить… Вот я и остался нищим, бездомным; вы видите, на что обрекла меня судьба — и он показал на свои лохмотья.

Слезы потекли по лицу бедного священника. Он разрыдался. Быть может, он вспомнил свою невестку Зуло и ее детишек, которых не оказалось среди беженцев? А может, вспомнил своего зятя, дьячка Симона, и его жену, свою родную дочь, пропавших без вести? Может быть, его мучила боль за народ, пастырем которого он был и гибель которого описывал сейчас с таким равнодушием? Нет, не это было причиной слез священника: он горевал только о своих деньгах, причитавшихся ему с паствы. Но ее-то теперь и не было, а следовательно, не с кого было взыскивать долги.