Золотой шар

Сперва ему нужно подолгу смотреть на море. То оно свинцово-серое и ребристое, то прозрачно-голубое, в дрожащих солнечных бликах. То волнам лень разогнаться, и они сонно плещутся у береговой кромки, а то вдруг взъярятся, и закипят, и обрушатся на берег.

Вслед за тем он должен будет не менее пристально разглядывать небо и облака, что беспрестанно меняют свои очертания и окраску, особенно на восходе солнца и на закате. Пусть он понаблюдает, как белые барашки и легкие перистые облака стягиваются в плывущий занавес, как розовые разводы и подернутые дымкой золотистые полосы исподволь напитываются исчерна-фиолетовым, как в темно-лиловой туче внезапно вспыхивает бледно-желтый просвет.

А напоследок ему нужно еще дольше и еще пристальнее смотреть на окраину неба, где оно сходится с морем, а порой и сливается. Лечение это может продлиться не один год, зато мысли улягутся, пускай и не в отдельные ящички.

Пошлинник счел, что Элле дала ему простой и толковый совет, хотя, следуя ему, он вряд ли будет более ревностно отправлять свои обязанности. Когда Элле собралась уходить, он взял с нее слово, что она его вскоре проведает.

Элле навещала пошлинника почти каждый день. Новый ее знакомец оказался человеком ученым. Правда, он то и дело терял нить разговора, но все же ему нет-нет да и удавалось подкараулить иную из мыслей, что стремглав проносились у него в голове. Мысли эти простирались далеко за пределы Острова. Элле схватывала их на лету, хотя нередко находила клочковатыми и худосочными: они суживали границы сущего вместо того, чтобы раздвигать их. Она не отрицала, есть слова и мысли, достаточно весомые и глубокие, чтобы передать многообъятность мироздания. Суждения же пошлинника впору было уподобить точилу: какого бы предмета или явления они ни касались, — оставляли от него лишь выжимки.

Все это Элле и выкладывала пошлиннику, но в других, более убедительных, выражениях. Беседы их, бывало, затягивались далеко за полночь. Экономка, у которой был острый слух, частенько приискивала повод заглянуть в комнату, особенно когда там воцарялось молчание. Только, как ни зайдет, Элле с пошлинником или сидят за столом, или же стоят рядышком у окна. Ну да у нее имелись на этот счет свои догадки, которыми она и делилась с друзьями и близкими. Элле же ходила по городку как ни в чем не бывало, надменная, молчаливая. Стан ее был все таким же стройным. На белом лице не отражались ни лета, ни заботы.

Однажды ночью у Северного мыса сел на мель чужеземный корабль. Два дня и две ночи на море бушевала буря, но едва корабль с оборванными снастями ткнулся носом в песчаную отмель, буря мгновенно стихла. На Острове снарядили лодку и переправили моряков на берег. Кое‑кто из них поранился, но не сильно. А вот капитан сломал ногу, и его поселили временно в доме у пошлинника. У капитана было смуглое лицо, густые седые волосы, темно-синие глаза, крупный нос с расщелинкой на конце и крутой раздвоенный подбородок. Одним словом, — а это значит, что нам нет нужды вдаваться в подробности, — он был красивый, видный мужчина. Даже будучи Прикован к постели, капитан властным голосом отдавал приказания. На материк послали за лекарем и за лоцманом. На корабле установили вахту — к немалой досаде островитян, которым так ничем и не удалось поживиться. А пошлинник и вовсе остался внакладе, — он лишился общества Элле.

Неделю спустя корабль уже был на плаву. Капитан поручил начальство над судном шкиперу и велел, чтобы через две недели за ним прислали с материка лодку. И корабль уплыл. Единственное, что капитан оставил при себе, — сундучок, стоявший у изголовья. С сундучка этого он не спускал глаз и засыпал не иначе, как положив руку на его крышку. Как‑то в полночь к сундучку подкралась пошлинникова экономка, — ей не терпелось разнюхать, что в нем хранится, — но едва она нагнулась, два железных пальца прищемили ей нос, и она с воплем выскочила из комнаты.

Элле, незадолго перед тем схоронившая мать, теперь чуть ли не дневала и ночевала у пошлинника, точнее, у капитана. Она была преданной сиделкой. Неизменно подставляла свою руку, когда тот пытался встать. Изъяснялись они по большей части взглядами, знаками и междометиями. Пошлинник, которого иногда призывали на помощь в качестве толмача (он разумел наречие капитана), был оскорблен в своих лучших чувствах. Элле, дотоле рассуждавшая с ним на равных о вещах возвышенных и отвлеченных, стала вдруг находить удовольствие в обыденных разговорах: не слишком ли, дескать, горяч бузинный отвар? И не надо ли, мол, поправить подушку, на которой покоится нога капитана?