Золотой цветок - одолень

— Они же завтра утром уходят в Москву.

— Мабуть, к царю крылья повезут?

— Пора нам спать. Поздно, полночь уж. Идите отдохните, дворяне! — зевнула с нарочитой усталостью Зоида.

Гунайка, Вошка и Митяй засобирались по домам, надернули зипуны. Мокриша медлила. Хотелось ей остаться в теплой избе, спать на печке.

— И ты иди, — выпроводила ее хозяйка.

Девица поднялась обиженно, облачилась неторопливо. Стала раскланиваться:

— Шпокойной ночи, матушка-болярыня!

— Божка и хлебалку золотую возьми себе, Митяй. А то ты все мне тащишь. Обижаешь себя. А наша вервь справедлива. Я никогда не стану вас обирать. И дом свой завещать буду лучшему из вас! — поклонилась Зоида, прощаясь с учениками.

Когда подопечные разошлись, Поганкина оделась, взяла куль и выскользнула в буранную ночь. Вскоре она уже стояла тенью под дверями Ермошкиной избы. Перекрестилась и вошла с дрожью. Под иконой на кухне мерцал светильник. Глашка не может спать, в темноте. Начинает кричать. Горница была завалена крыльями, обклеенными и обшитыми полотном. Каких только не было там крыльев: и круглые, и прямоугольные, и как у летучих мышей... Все стены увешаны дорогими персидскими коврами, оружием витязей. Даже на полу ковры. Глашка посапывала на печке. Под головой у девчонки большая подушка с голубой шелковой наволочкой. А сама укрыта по привычке полушубком. Зоида взяла светильник, открыла подпол, спустилась по короткой и шаткой лесенке в сырой полумрак. В правом углу за бочкой с груздями увидела лопату. В погребе все было перекопано. Митяй искал схорон — золото.

«Сокровище у него под бочкой!» — подумала Поганкина.

С трудом откатила она кадушку, начала копать. Нет, земля мягкая. И здесь проверил Митяй. Где же спрятал Ермошка три тысячи золотых? Стены погреба желтые. Дом стоит на глине. Значит, можно выкопать пещерку в стене, а после замуровать. Так и есть: вот эта стена слишком гладка, здесь схорон!

Ларец вывалился после шести копков. Хозяин не потрудился закопать золото поосновательнее. Зоида обливалась холодным, липким потом, перекладывала золото горстями в мешок. Вылезла из подвала еле-еле, так бешено колотилось сердце. Казалось, что сейчас откроются двери и войдет Ермошка. Но слышался токмо вой метели. Не лаяли даже собаки в городке. Похитительница успокоилась чуточку. Заметила на полке берестяной туесок с порохом.

— Сожгу проклятое гнездо! — решила Зоида.

Она обсыпала порохом пол, вывела синюю дорожку к порогу. Жалко было добра. Какие ковры сгорят! Какая утварь! Но не было сил унести это богатство. Однако захватила в печурке золотую посуду. Сняла с ковра инкрустированный пистоль. Затолкнула в куль сверток коричневой мездры и цветастую шаль. Спящая на печке ордынка вскрикнула, подняла голову, посмотрела на непрошеную гостью.

— Придется зарубить сикушку, — глянула Зоида на топор в углу избы.

Но Глашка пробормотала что-то по-хайсацки, улеглась и снова уснула. Сквозь завывания пурги послышался лай кобелей. Кто-то в ночи идет по станице. А вдруг это возвращается домой Ермошка?

— Жадность не приведет к добру. Надобно скорее уходить. Господи, прости! — начала сыпать порох злоумышленница в сенях, пятясь к выходу.

Ветер чуть не задул светильник. Язычок пламени затрепыхался, едва устоял, выжил. Зоида подставила к огоньку опустевший берестяной туесок из-под пороха. Он полыхнул мгновенно, ударил в лицо поджигательницы жаром и искрящимся пламенем, выскользнул из рук. Поганкина выскочила на крыльцо, таща за собой волоком мешок с награбленным добром. Буран мгновенно погасил снежными вихрями затлевшие отрепья Зоиды. Она торопилась, спотыкалась и падала, пробираясь огородами к своему дому. Когда отбежала достаточно далеко, остановилась, оглянулась. Сквозь неистовую пляску снежных закрутов видно было иногда отчетливо, как полыхала Ермошкина изба оранжевым костром.

Цветь тридцать первая

— Ты што не спишь, Груня?

— Что-то горит в станице, вижу зарево.

— Баня у кого-нибудь полыхает, спи.

— По тебе сердце обливается кровью.

— Я же не на войну иду. Мирным послом в Московию.

— Разлука долгая не краше войны.

— К лету мы возвернемся. Не горюй.

— Летом я тебе рожу Хорунжонка.

— Роди двух Хорунжат. Для веселья.

— Двух-то мы, наверно, не прокормим?

— У людей по дюжине щенков. И не плакают. Перебиваются.

— То голутва нищая. У них кутята живут в грязи и голоде, мрут. Я ненавижу их. Не бабы, а кошки безмозглые. Ежли родил дитятю, одень его украсно, накорми сытно, выведи в люди!

— Верно, Груня. Ты умница. Ты знаешь — кто?

— Кто я есть?

— Ты звездочка, золотинка!

— А меня по-другому кличут у колодца бабы.

— Как обзывают?

— Хорунжиха!

— Тебя сие обижает?

— Радует.

— Я тебя не дам в обиду, Груня.

— Верю, токмо больше за меня не руби никому башку. Я сама с дитятства стоятельна.

— Так уж и стоятельна?

— Хорунжего завоевала!

— Не бахвалься, Грунька. Не так уж и трудно было полонить меня, седого старика, израненного воя.

— Почему ж другие не захватили?

— Не знаю, Рыжик.

— А я ведаю, почему ты не женился!

— Почему, сладкая моя Груня?

— Ты ждал, когда я родюсь и вырасту для тебя!

Цветь тридцать вторая