Золотой цветок - одолень

— Мне бог воздаст! — ответил келарь, бросая смущенно дубину.

* * *

— Вот и скажите, люди добрые, кто же побил поляков? Князь Пожарский или келарь Палицын? — спросил улыбчиво Меркульев у Хорунжего.

Они стояли у Кремля и вспоминали события лет минувших.

— Давно сие было, — холодно и неопределенно ответил Хорунжий.

Он все еще сердился на атамана за утрату в Астрахани есаула Тимофея Смеющева. Хорунжий считал, что надо было захватить крепость и освободить товарища.

— Но тогда не состоялось бы наше соединение с Москвой, — возражал Меркульев. — Мы захватили бы Астрахань. А в подземелье не нашли бы Смеющева! Они его скорее всего запытали и бросили в прорубь. Или сожгли! Нам придется стерпеть урон. Да и ты немного отвел душу, убив дьяка Тулупова.

Но Хорунжий так и не согласился с Меркульевым. Почти не разговаривал с ним. Атамана это и обижало, и смущало. В какой-то мере он чувствовал себя виноватым. Не углядели за есаулом, проворонили. Зато какое дело свершили! Сегодня дьяк Федор Лихачев — голова посольского приказа — вручил Меркульеву царскую грамоту на владение казаками Яиком-рекой, землей, лесами и угодьями. Грамота с дарованием воли и жизни без податей.

— Вот здесь князь Пожарский тебе золотой шелом пожаловал! — польстил Меркульев, зная, что Хорунжий любит, когда его шелом позолоченный называют золотым!

— Саблю княжескую не подарил, — вздохнул Хорунжий.

— А помнишь, как монастырь трясли казаки? Келарю Палицыну бороду рвали, избили старика... Не казаки били келаря, а монахи!

Хорунжий все помнил. Да, за победу над поляками многих одарили. А келаря Палицына жесточайше исколотили, чуть не убили, ибо монастырскую казну он обещать не имел права. Да и пустой была казна! Ни одного ефимка! Ни одного рубля! Казаки рассвирепели, грозились сжечь святую обитель. Монахи вынесли иконы с дорогими окладами:

— Берите, боле у нас ничего нет!

— Неуж станем обдирать иконы, братцы? Кощунственно сие и позорно! Накажет нас бог! — крикнул тогда Меркульев.

И отступили казаки, усовестились. Да и после захвата обозов гетмана Хоткевича все они были богатыми. Ушло казацкое войско от святыни, а монахи долго еще клевали и проклинали келаря Палицына.

— Пошто монастырь поставил под удар?

— Болтун старый!

— Грешник блудливый!

— В часовню его холодную, на хлеб и квас!

— Бог помилует, а мы не простим!

И закатилась звезда келаря Авраамия Палицына.

— Любопытно, где сейчас старикашка? — спросил Меркульев.

— Помер, поди, — так же холодно и неохотно ответил Хорунжий.

* * *

Примирили Меркульева и Хорунжего опасные обстоятельства: донос писаря Матвея Москвина в иконке, с которой прибежали Ермошка и Бориска.

— Не можно поверить, что Матвей — царский дозорщик! — сокрушался Хорунжий. — Что же делать?

Совет держали долго, сообща. Не было токмо Охрима. В Москве толмач с казаками не якшался. Его почти не видели. На думе кузнец Кузьма предлагал:

— Донос спалить, а иконку подкинуть отцу Лаврентию. Он ее передаст пустой, без весточки. А мы вернемся к лету и казним писаря.

— Нет, — возражал Меркульев. Мы не знаем, что означает передача порожней иконки. Возможно, и сие у них условный знак. С каким-то смыслом!

В конце концов порешили: иконку утопить в проруби или переплавить. А на Яик срочно послать порознь двух-трех вестников к Богудаю Телегину и полковнику Скоблову, чтобы они расправились с писарем как можно быстрее. Меркульев боялся, что Матвей Москвин сбежит...

Одним вестником стал кузнец Кузьма. Он оставил Бориску в Москве, а сам ушел тайно с купцами на Казань.

— Доберусь до реки Белой... А там один конный переход — и я буду у Магнит-горы. К тому времени тронется лед. Сяду я на лодочку и поплыву с последними льдинами до Яицкого городка!

— Кто-нибудь ходил энтим путем?

— Нет, никто не ходил.

— Как проскочишь через башкир? — спросил Хорунжий.

— Ты бы не проскочил. А я с ними не воюю, — усмехнулся кузнец, напоминая Хорунжему о стычке у кричной ямы Магнит-горы.

— На погибель идешь, — вздохнул Меркульев.

Вторым вестником согласился быть Соломон. Правда, он ничего почти не знал. Шинкарь пообещал проскользнуть на Яик морем из Астрахани сразу после ледохода.

— Скажешь Телегину всего два слова: писарь — дозорщик! — шептал атаман оглядываясь.

— Всего два слова? И за эти два слова ты, Меркульев, отдал мне полпригоршни самоцветов?

— Да, Соломон.

— Но я узе могу сказать четыре слова! И тогда я покучу горсть смарагдов. А если я произнесу восемь слов?

— Если ты произнесешь хоть одно лишнее слово, ты умрешь! — охладил шинкаря Меркульев.

— Хорошо, атаман. Я все исполню. Но вот эти два самоцвета я не приму. Возьми их обратно. Дай мне другие.

— Почему?

— Эти камни ты, атаман, уже отдавал однажды при мне в Астрахани дьяку Тулупову. За разграбленные амбары.

Меркульев смутился на мгновение, затем простодушно улыбнулся:

— Тебе показалось, Соломон! Просто, наверно, не понравились камни? Я дам другие. Не горюй!

В тот же день шинкарь закупил товары и вышел обозом к Астрахани. Атаман выделил ему в помощь семь казаков.

— Они охранять будут тебя и твои тряпки.