Золотой цветок - одолень

— Нет! Управляющего я тебе не дам! Артамонов проводил Шереметьева из пытошной и звякнул медным колокольцем. Потайная дверь за очагом отворилась бесшумно, из мглы подземелья вырос подьячий. Он подобострастно склонил голову.

— Пошто глядишь мне в рот, будто в дверь, из которой выходят божьи истины?

— Буду теперича глядеть вам в ухо!

— Значит, будешь смотреть в дырь, куда проваливаются обычно твои глупости.

— Фальшивые копейки, которые в Дании чеканили, я раскрыл.

— Сие было, Аверя, пятнадцать лет тому назад. Ты давно жрешь дармовой хлеб. Ничего не делаешь, а плату требуешь. Где пропадал вчера весь день?

— За Меркульевым следил. С доносчиками в кабаках встречался.

— Весной, как лед тронется, пошлю тебя на Яик.

— Там же у нас есть дозорщик.

— Есть, но он замолчал. Принял дело от отца. Пробился в писаря. Поди решил изменить нам? Как ты мыслишь, Аверя?

— Отец у него был хорошим дозорщиком. Я просматривал его сказки.

— Я боюсь, что писарь переметнулся. Надобно его проверить. Грибов у нас скорее всего погиб. Мы потеряли связь. Доном и Запорожьем занимаемся много. А Яик вот провалили. Царь нами недоволен, выговорил.

— Хорошо быть царем...

— Ладно, Аверя. Присмотри за Мотькой, которая перешивает краденое тряпье. Должны появиться, собольи шапки и воротники.

— Из шубы Шереметьева?

— Ты немножко сообразителен.

— У меня хороший учитель.

Артамонов растянул губы в подобие улыбки, но глаза его были мертвыми.

— Сходи в торговый ряд. Найди лавчонку, где продают розовые писчие перья. Выспроси, кто их покупает. У торгашей цепкий глаз. Сбегай к немцу, который привез бумагу гладкую. Она дорогая, не каждый на нее раскошелится. Перстни с камнями у еврея-скупщика я сам осмотрю. От тебя он утаит темный товар. Ясно?

— Как не понять?

— А почему, Аверя, молчат у нас астраханцы?

— Не ведаю. Правда, прислал намедни стряпчий пулю, которой якобы убит дьяк Тулупов.

— Что же ты не известил меня, балда? Где пуля?

— Так я ее выбросил...

— Как это выбросил? Куда выкинул? Я с тебя шкуру сниму! — вскочил Артамонов, хватая за грудки подьячего.

— Чего кричать? Бросил пульку в очаг. Там она и валяется где-то. Мы же третий день огонь не жжем.

Артамонов подбежал к очагу, начал рыться в золе, нашел пулю.

— Плесни водичкой, я вымою руки, — все еще волновался дьяк.

Аверя снял с полки помятый медный рукомойник, налил в него из бочки воды. Вода воняла тиной, давно не меняли.

«Что это у дьяка руки трясутся? Не этой пулей убит Тулупов в Астрахани. Пуля не сплющена даже, целехонька. Не та пуля?» — вздохнул он, поливая воду на большие узловатые руки хозяина сыскного приказа.

— Почему не та?

— Не изуродована. Не стреляна.

— А я, Аверя, извлек пули из пистолей Меркульева и Хорунжего, когда они были на приеме у государя. С оружием мы их не пустили в царские палаты. В общем, подменил я им заряды. И знаешь — любопытно! У Меркульева пули обыкновенные, свинцовые. Пистоль сделан в Гамбурге. А у Хорунжего пулька медная, а свинцом токмо оплавлена. И размер особый. Она меньше, тоньше. Но убойнее, пробьет грудной панцирь. Такая пуля не расплющится, когда ударится и в камень.

— Впервой слышу про медные пули.

— И я раньше таких не видел. Излажен пистоль кузнецом с Яика. И во всем божьем мире есть всего два таких пистоля. Чуешь, Аверя?

— Второй-то пистоль у кого?

— У кузнеца, он с ними в посольстве, здесь!

— Кузьма? Такой медведеобразный, с лохматыми бровями?

— Он самый!

— И у него пули медные?

— И у него свинцом лишь оплавлены для скольжения по стволу.

— Где ж ты это все проведал?

— У кузнеца. Разговорился с ним по душам. Похвалил его оружие. Он и растаял. Дай-ка мне нож, Аверя!

— На столе тесак, перед носом.

— Как я его не увидел?

— То, что ты не видишь, я видю.

— Тише! Поскоблим пулю, Аверя. Видишь! Так оно и есть. Тулупова убил Хорунжий. Сия пуля из меди!

— Почему же Хорунжий? Ты сам сказал, что у кузнеца такой же пистоль.

— Такой, Аверя! Но из него кузнец опосля воронения и пробы на бой не стрелял. Сие определить мне было не так уж трудно. А Хорунжий стрелял недавно. И дух синего казацкого пороха остался. Запах пороха из васильков долго держится...

— Забавно!

— Что тебе забавно? Чего расселся, дармоед? Иди и делай, что повелел! И поглядывай: может, встретишь отрока лет пятнадцати с холеными девичьими руками, а на левом мизинце шрам полоской от ранки давнишней...

Цветь тридцать седьмая

За разгром поляков и освобождение Москвы князя Пожарского пожаловали саном боярина, Кузьма Минин получил поместье и стал думным дворянином. Слава имен их росла. И не надо было являться пророком, чтобы предсказать благодарное преклонение перед ними России. Безвестным для народа остался, однако, тот, кто поднял Русь на борьбу своими пламенными воззваниями: келарь Авраамий Палицын.

Если бы заслуги Палицына заключались токмо в его письмах! Меркульев прекрасно знал, что тощий кадыкастый чернец был самой подвижной головой в обороне Троице-Сергиевого монастыря от поляков. И на башнях он появлялся чаще даже, чем князь Григорий Борисович Долгорукий и Алексей Иванович Голохвастов.

— Не келарь, а полководец! — восхищался Хорунжий.