Золотой цветок - одолень

— За здоровье бабушки Гугенихи! — вразнобой ответили есаулы.

И наступил окончательный перелом! Какой уважительный батюшка! Знает, оказывается, святые обычаи Яика. Чару выпил за здоровье бабушки Гугенихи. А никто ему не подсказывал. В красный угол не сел, хотя там его место. С безбожником Охримом говорил мягко, спокойно, не суетно. После бани в конюшне на сене полежал под тулупом. И со всеми почтителен. Успел во дворе поговорить с юницей Дуняшей и Олеськой.

— Преудивительные дщери у тебя, Меркульев, — искренне похвалил Лаврентий юниц. — Та, что младше, явно зачитывается Авраамием Палицыным. А которая постарше, окатила меня: наизусть проговорила отрывок из Гомера.

— Олеська! — позвал атаман, намереваясь похвастаться.

— Слушаю, отец! — вбежала с крыльца девчонка.

— Прочитай нам, проговори наизусть энтот кусок... Ну, который мне нравится. Как его... запамятовал... Гусиод!

— Из Гесиода?

— Из него, про отцов и детей!

— Это я ее научил! — похвалился Охрим.

— Будь ласковой, Олеся! — повернулся к девчонке заинтересованно отец Лаврентий.

Олеська зарозовелась, спрятала руки за спину, заговорила певуче, по-гуслярски:

— Землю теперь населяют железные люди!

Им передышки не будет ни ночью, ни днем от труда и от горя.

И — от несчастий! Заботы тяжелые боги дадут им.

Все же ко всем этим бедам примешаны будут и блага.

Бог поколенье людей говорящих погубит.

И это — после того, как на свет они станут рождаться седыми.

Дети с отцами, с детьми их отцы сговориться не смогут.

Чуждыми станут приятель приятелю, гостю — хозяин.

Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то.

Старых родителей скоро совсем почитать перестанут.

Будут их яро и зло поносить нечестивые дети...

Стыд пропадет. Человеку хорошему люди худые

Лживыми станут вредить показаньями, ложно кляняся!

Олеська замолчала, стояла лучинкой, не шевелясь. Есаулы переглядывались. Они уже слышали сии пророчества пиита древнегреческого. Меркульев иногда заставляет дочку читать вирши для гостей. А Тимофей Смеющев и Федул Скоблов даже переписали эти строчки. Но сегодня Олеська читала Гесиода необычно. Она переживала те отношения, о которых говорила. И потому стояла бледная, подрагивала.

«Где-то я видел ее такой... Конечно же: на защите брода! Она вышла из укрепа, таща по земле тяжелую пищаль. Она была такой же бледной, так же вот подрагивала...»

— Когда жил сей заморский гусляр? Запамятовал, — обратился Илья Коровин к Охриму.

— За семьсот лет до рождения Христова.

— Страшно.

— Не глупее нас были люди.

— Поди, подделка? Сочинил, мабуть, какой-нибудь Ярила недавно, а говорят, будто две тыщи годов тому назад.

— Больно уж свежо, про день седнешний! — сомневался и кузнец.

— Я тож не верю. Не могет любой пророк видеть уперед на две тыщи лет! Гусиода энтого не было никогда скорей всего. Его выдумали опосля смуты великой на Руси, — поддержал друзей Телегин.

— Гесиод был. Он даже победил в состязании Гомера, увенчали его лаврами за сии пророчества. Но сказано в писании священном: «Гортань их — открытый гроб! Языком своим обманывают! Яд аспидов на губах их! Уста их полны злословия и горечи!» Будет лучше и душеспасительнее, отроковица, егда ты вникнешь в мудрость библии, а не в сии злоречия.

— Винюсь! — поклонилась Олеся отцу Лаврентию.

— Беги погуляй, — отпустил дочь Меркульев. Пили, ели и говорили в этот вечер непринужденно.

Лаврентий все больше нравился Меркульеву и есаулам. Когда бабы ушли обихаживать для жилья избу Лисентия, батюшка уморил всех веселыми и похабными байками про царя и патриарха. И чего токмо не сочинит народ! А святой отец рассказывал:

— Инда было так: написал царь писульку своей блуднице утайной: «Да обнажи свои телеса, возжелал я твою плоть!» И забыл царь ту грамоту на столе. А дьяк сочинил проповедь для патриарха, бросил на тот же стол. Филарет стар, язык у него заплетается, по бумажкам написанным читает проповеди. Взял он не тот лист со стола, пришел в собор. Раскрыл, значит, писульку для блудницы и задолдонил: «Обнажи свои телеса, перси дивные, междуножье усладительное... возжелал я тебя, молодица!»

Есаулы хохотали до слез. Давно не было такого дружного, интересного застолья. Нагоготались до обессилия. Наелись — до отрыжки. Напились — допьяна. Не пил токмо толмач Охрим.

— Ох, грешен, грешен! — крестил живот Лаврентий.