Золотой Василек

И было непонятно, что «не надо». Не надо спрашивать о том, что и так ясно? Или не надо мучить того, кого она любила? Или, быть может, не надо его жалеть? Потому что видеть страдания Павла Георгиевича для Лизы все-таки было легче. Недаром говорят: для сострадания нужно быть только человеком, а для сорадования — ангелом.

* * *

Однако Наде не пришлось менять свое отношение к Курбатову. Он сам перестал с ней встречаться после малодушного поступка, вызванного ссорой на вечере Толстого.

Близилась весна, и порт готовился к открытию навигации. Курбатов проверял землечерпалки, пристани. Закончил и отослал в столичное издательство свою рукопись об исследованиях лимана. А по ночам, как он сам говорил, вел рассеянную жизнь — играл в карты и кутил.

Он твердо решил победить себя. И, сидя в кресле с книгой у камина и прислушиваясь к тиканью часов, где над циферблатом среди развалин Карфагена сидел бронзовый Марий, Курбатов твердил себе, как Катон, по всякому поводу: «Карфаген должен быть разрушен!» И ему казалось, что он уже близок к победе и восстановлению душевного равновесия.

А Надя была оскорблена. Если Курбатов так легко вычеркнул ее из своей жизни, какая же цена была его чувствам? И как смел он, в таком случае, тревожить ее душу, ее покой, смущать ее?

И, хотя рассудок говорил Наде, что все это неверно, что следует поговорить с матерью, что Курбатов потратил много душевных сил на борьбу с собой, что вытеснить эти чувства и заменить их новыми привязанностями невозможно и она должна теперь радоваться, а не сердиться на Курбатова, — обида и недоумение не проходили. Надя плохо спала, похудела. А мать приписывала недомогание утомлению и надеялась на весенние каникулы.

Пасха была поздняя. Давно прошло весеннее равноденствие, и высоко в небе станицей летели птицы.

На страстной, в канун великого четверга, Люда насильно затащила к себе Надю. Солнце склонялось к закату. Деревянные тротуары освободились от снега, и от них приятно пахло свежевымытыми полами.

Дороги почернели. Ни на санях, ни на телегах ездить было невозможно, лошади проваливались по колено.

В комнате Люды девочки устроились на диване и долго разговаривали о весне, о счастье. Надя была задумчива, не таила своих тревог, боялась, что не попадет в Петербург, и в ее тревоге сквозила грусть первых разочарований.

От Люды не укрылось это смутное ощущение печали. Она и любила Надю, и обижалась на нее. Жалела отца и сердилась, потому что он не любил мать.

В конце концов, Люда была довольна, что отец перестал думать о Наде. И, видя ее грустное лицо и немного торжествуя в душе, Люда захотела лишний раз убедиться в полном равнодушии отца к подруге. Она позвонила и попросила горничную пригласить Курбатова, который занимался в кабинете. Она была уверена, что отец не выйдет. Однако неожиданно он пришел. Щуря свои стальные глаза, он вежливо поздоровался с Надей, и почем знать: испытывал ли он себя или обманывал, только он небрежно предложил проводить ее домой.

Надя подала ему исхудавшую руку и робко взглянула на него. Глаза ее показались Курбатову особенно глубокими. И то, что Надя не спорила, не возражала, а была тихой и кроткой, какой он ее давно не наблюдал, еще больше удивило его.

Была темная ночь, когда они вышли из дому. Только в марте случаются эти темные-темные ночи, каких не запомнишь и поздней осенью. Но это не та непроглядная, бесприютная осенняя промозглость, от которой хочется скорее уйти в светлую, теплую комнату.

Поздней мартовской порою густые облака нависают над землей, и эта обволакивающая темнота словно укрывает и не пускает от земли тепло, и тогда в ночной темноте веет с особой силой явными приметами весны.

Солнце за день напитало каждую былинку, каждую ветку, каждую каплю воды, и под покровом ночи, в тишине, всюду продолжается это таинственное чудесное возвращение к жизни. То береза распрямит и раскинет оттаявшую ветвь и стряхнет с себя рыхлый снег, то хрустнет ледяная сосулька и с треском упадет с крыши.

И отовсюду в разных направлениях слышится неумолчный говор весенних ручейков. Они с шумом бурлят под деревянными тротуарами, на разные лады журчат, бормочут, булькают, лепечут и звенят, как крошечные колокольчики, а то вдруг затихают на мгновение, и тогда отчетливо слышно, как падает с тротуара в сточную канаву одинокая тяжелая капля.

Эта живительная сила наполняет собой весь воздух, и кажется, что со всех сторон кто-то тебе тихонечко шепчет ласковые слова, и хочется идти в этой темноте далеко-далеко и все слушать и слушать, как невнятным родным шумом шумит лес, и всем существом ощущать, что под покровом темноты и тумана в мир снова пришла весна.

В такую ночь Павел Георгиевич и провожал Надю домой, Они долго молча шли по деревянному тротуару, кое-где подернутому тонким ледком, который тоже тихо звенел под ногами.

Пленительное весеннее могущество ночи, которое Курбатов так остро ощущал, мучило и расслабляло его. Он чувствовал необходимость защищаться.

— Женщины, как дети, — сказал он пренебрежительно, — каждую игру играют с увлечением, но без малейшего постоянства.