Золотой Василек

— Жизнь, Надюша, серьезнее, чем это кажется в девятнадцать лет. И, может быть, легче стать героем на войне, чем в повседневной жизни никогда не изменять долгу и истине.

Она опять помолчала.

— Я знаю: не деньги, не известность Павла Георгиевича привлекают тебя. Хотя и это придает ему обаяние. Богатство, деньги — огромная сила. И часто богатый кажется умнее и интереснее... Не потому ли, что он живет увереннее и независимее?.. При одинаковых способностях богатый понравится скорее, чем бедный. А сколько ты причинила страданий Павлу Георгиевичу! Ведь он тебе и нравился-то больше всего, когда ты с ним ссорилась. А постоянное его восхищение тебя утомляло и даже раздражало... Разве это неверно? Как вы думаете, Евдокия Алексеевна? — обратилась мать к тете Дуне.

Тетя мыла чайную посуду, тихо, незаметно переставляла чашки на поднос.

— Какая моя дума? — сказала она. — Я Курбатова уважаю. Человек верный. Умрет за тебя, Надежда, если надо. Уж это как пить дать. Только ты слушай мать. Она дело говорит. За чужую спину хорониться всякий сумеет. Ты хоть и много книг выучила, а сумеешь ли сама-то постоять за себя?

Не споткнешься? Неученая я, однако черное от белого отличу. Тут ума большого не надо. Тут сердце подскажет. Поезжай с богом. Добрые люди везде найдутся... Однако поздно. Пойдемте спать, Катерина Николаевна.

Надя осталась одна в столовой и долго смотрела в окно, ничего не видя, не замечая, сколько времени она молчит.

Она была удивлена. Мать как будто читала в ее душе. В самом деле, разве Надя волновалась тревогами Курбатова? Разве она не забывала о нем, когда у него бывали неприятности? А когда он заболел? Она была уверена, что он поправится. А когда в бурю, на шлюпке, он спасал гиляков с разбитой шаланды? Надя смотрела с Павкиной вышки в огромный цейсовский бинокль, как бросился вплавь Павел Георгиевич, и гордилась его смелостью. А если бы это был отец, стояла бы она так спокойно на вышке?

Она поздно пришла пожелать матери и тете Дуне доброй ночи и сказала:

— Я, мама, подумаю еще. И уж тогда скажу тебе. Подожди.

* * *

Темной осенней ночью уезжала Надя из городка.

— Отдай концы! — крикнули с кормы, и толстый канат стукнул по борту, точно мерзлый ком земли ударил о крышку гроба.

Пароход, как призрак, удалялся от пристани. Надя смотрела на берег. Там было черно, страшно и пустынно. И только одинокая фигура маячила у потухающего и лишь на мгновение вспыхивающего зловещим пламенем осеннего костра.

На другой день Надя долго не выходила из каюты. Только перед ужином она вышла на палубу. Села на скамейку, положила около себя плед да так и забыла о нем и все смотрела на широкую и холодную реку. Она уносила ее все дальше и дальше от дома. Эти серые волны уже не ее родные. И, чем дальше отплывала она, тем неприветливей становилась река. Надя продолжала сидеть на ветру в беленькой английской блузке, слишком легкой для речного осеннего воздуха. По палубе ходили пассажиры, покачиваясь от килевой качки. Потом и они ушли. А Надя все сидела не шелохнувшись, пока над рекой не спустилась вечерняя тьма, а из трубы парохода не посыпались первые искры.

Глава V. В ДОРОГЕ

В губернском городе, где когда-то, девочкой, в институте Надя сидела за партой, нужно было несколько часов ожидать поезда.

И Надя остановилась у Шуры Черновой, сестра которой была замужем за доверенным большой торговой фирмы.

К своему удивлению, Надя встретила там бывшую свою начальницу института Бельскую и дочь ее, костлявую старую деву.

В богатом особняке, принадлежащем немецкой фирме, с бесконечной анфиладой нарядных гостиных, залов и кабинетов, бывшей начальнице выделили лишь крошечную угловую комнатку, где с трудом втиснули две кровати, старое высокое кресло и небольшой стол.

Важная, надменная княгиня, еще не так давно лишь снисходительно удостаивавшая доверенного своим вниманием, теперь вынуждена была из милости ютиться у него чуть ли не в чулане.

Из гордой аристократки, которая считала выскочкой самого бывшего наместника, шталмейстера двора его величества, начальница сразу превратилась в дряхлую, беспомощную старуху с испуганными, воспаленными от слез глазами.

Однако ее дочь, отцветшая девица, возмущалась новыми порядками.

— Когда кончится этот ужас? — спрашивала она у Нади. — Подумайте! Наместник края, камергер двора был арестован! И, когда его вели под конвоем на вокзал, простые бабы плевали ему в лицо.

— Боже мой! — сокрушалась начальница. — Что с нами будет? Как жить?

Надя слышала испуганные, заискивающие ноты в голосе начальницы. Она и ее дочь не пользовались ни уважением, ни любовью жителей города, и многие злорадствовали. И начальница была рада хотя бы в лице Нади увидеть приветливого и сочувствующего им человека.

Старушка вопрошающе смотрела в Надины глаза, тщетно пытаясь в них найти для себя хоть проблеск надежды и успокоения.

А Надя? Что знала она? Она и сама словно попала в глухой лес, где не видела никаких тропинок.