Золотой Василек

Ноги ее ныли, ломило все тело. Но это теперь не удручало Надю. Ее пугали туфли. Об остальном она не разрешала себе думать. Она твердо решила мужественно все переносить. Призывала на помощь всю свою жизнерадостность и силилась не отчаиваться. О доме, о матери, о тете, о Павле Георгиевиче она отгоняла мысли. Она боялась, что если позволит вырваться отчаянию, то не найдет уже в себе сил, чтобы жить.

А жизнь без привычных условий, без любящих людей, которые бы ею восхищались и которых она сама любила, не доставляла Наде радости.

Должно быть, юности так чуждо сознание, что каждый человек должен умереть, молодой организм так переполнен избытком сил, что, не веря в смерть, молодость считает себя как бы бессмертной. Не потому ли она столь беспечна, не дорожит самой жизнью, если она приносит обиды, и порой так легко расстается с нею.

И Надя не дорожила жизнью. А иное счастье жизни было ей пока недоступно. Это был ее собственный тесный, замкнутый мир, и за ним не сверкали вдали горизонты. А люди, которые теперь окружали Надю, были ей чужды и безразличны. И все же отчаяние порой овладевало ею при мысли, что она одна. Совсем одна! И никому до нее нет дела.

Надя решила продать свою последнюю ценную вещь — серебряные часы с бантиком фирмы Бурэ, подарок матери за окончание института.

Одну комнату у Лобановых, куда Надю устроили Самарцевы перед своим отъездом в Сибирь, отнял ревком. Там жил студент-медик Кузнецов. Надя никогда не интересовалась, кто он и чем занимается. Он рано уходил и поздно возвращался. Носил потертую тужурку и студенческую фуражку с голубым околышем медика. Своей сутулой спиной он напоминал Наде старика.

Надя решилась его спросить, не знает ли он кого-нибудь, кому нужны часы.

Вернувшись из «Пчелки», Надя поджидала соседа. Вскоре он пришел. Надя робко постучала в его комнату.

— Войдите! — ответил спокойный низкий голос.

Надя вошла, поздоровалась и, с трудом превозмогая неловкость, объяснила свою просьбу.

— Скажите, — спросил Кузнецов, — откуда вы теперь так поздно возвращаетесь?

Надя ответила, что работает в «Пчелке». И сама удивилась. С этим человеком, которого она, собственно, толком даже не разглядела, она разговаривала без ложного стыда.

— Почему же вы решили пойти в «Пчелку»? Ведь там одна контрреволюция засела. Они ждут белых. А вы?

— Ах, я ненавижу их! — воскликнула Надя и замолчала, устыдившись своей горячности.

— Тогда зачем же вы там?

— Я не могу. Не знаю! Как мне устроиться? Все закрыто. Куда мне обратиться? — с отчаянием, сдерживая слезы, сказала Надя.

Путаясь и смущаясь, она стала быстро рассказывать Кузнецову о своем горе. Но постепенно ее смущение, ее робость проходили. Она уже не испытывала ложного стыда и не выбирала слов. Она говорила и удивлялась: словно это говорил кто-то другой, мать или тетя Дуня, кто-то мудрый, мужественный, какой бы и ей хотелось стать. Но это было несбыточной мечтой.

Кузнецов слушал внимательно. Он давно узнал в Наде ту девушку, которую встретил с ребенком в холодное утро 26 октября. Ему нравились ее скромность и трудолюбие. Проходя мимо ее комнаты, он всегда через стекло видел силуэт, склоненный над книгой. Его привлекали ясные, солнечные глаза, в которых он замечал испуг, когда она спрашивала, отогнали ли белых, и ее печальная, сникшая тоненькая фигурка, когда он не мог ей сказать ничего утешительного.

— А вы пошли бы работать к большевикам? — неожиданно спросил Кузнецов, глядя прямо в глаза Наде.

И вдруг она увидела его синие-синие, ясные глаза, словно омытые слезой, какие бывают только у детей. Это так не подходило к его стариковской сутулой спине.

— К большевикам? — переспросила Надя. — К каким большевикам? Ах да! К большевикам. А почему же нет? Конечно бы, пошла. Но меня никто не возьмет.

— Нет, возьмут, — сказал Кузнецов. — Я дам вам записку. Вы пойдете с ней завтра в ревком. А в «Пчелку» больше совсем не ходите. Вы знаете, где ревком?

Конечно, Надя знает. Это большой красивый дворец на углу главной улицы.

— Спросите там товарища Семина. В секретариате. К сожалению, я сам завтра еду в командировку.

Кузнецов быстро написал что-то на клочке бумаги и подал Наде. Она протянула руку и с благодарностью посмотрела ему в глаза.

* * *

Ясное холодное утро. Цвела черемуха, и распускался дуб. В эти дни всегда свежеет. Надя надела драповое темно-зеленое пальто и белую фетровую шляпу и опустила черную шелковую вуаль.

Вот он, красивый белый дворец! Витая лестница с чугунными перилами привела Надю к парадной двери. Она была раскрыта.

Вид вестибюля не соответствовал внешнему впечатлению дворца. В вестибюле темно: маленькая запыленная электрическая лампочка тускло освещала его. Грязные кресла в стиле рококо стояли около стен. Валялись бумажки, окурки, семечки. Налево дверь вела в приемную секретариата.

Там тоже мрачно. Народ толпился возле столов. Солдаты в шапках, в шинелях, с винтовками. Все громко и бестолково разговаривали, и трудно было понять, кто кого слушает.