Золотой век

— Становись.

Она встала перед ним на четвереньки. Он о чём-то задумался, поглаживая напряжённый приап и вдруг спросил.

— Он носит на груди три золотые мухи?

Она не ответила.

— Говори! — он пнул её.

Она сжалась.

— Носит или нет?

— Кто? — еле слышно прошептала Палхивассена, дочь приама Алаксанду.

— Кто, мой грозный господин! — потребовал Ахилл, презрительно-горделивым тоном.

— Кто, мой грозный господин?

— Хранитель этот ваш.

Он говорил на ахейском, но она сразу поняла о ком речь. Да и без имени поняла. Мух хватило.

Хранитель. Гектор[153]. Хеттору.

Не ответила. Сжала зубы и зажмурилась.

— Отвечай, сука!

Она сжалась в комочек.

— Ну?!

И она не выдержала:

— Он не защитит меня, не спасёт, но и ты, ублюдок, сдохнешь здесь! Давай, насилуй, режь! Только это и можешь, безгубая тварь! Конец вам всем придёт бесславный, как собаки побитые на пузе уползёте!

Он рванул её за волосы, поставил на ноги и ударил наотмашь по лицу. Она отлетела в угол шатра и там сжалась.

— Мухи, — процедил Лигерон, — три золотых мухи. Отвечай.

— Приди к нему и увидишь сам, — ответила девушка, неожиданно твёрдым и спокойным голосом, хотя и чрезвычайно неразборчиво, разбитые губы не слушались.

И добавила:

— Если осмелишься.

Лигерон некоторое время молчал, а потом сказал:

— Сегодня ты умрёшь, Поликсена.

Он вышел из шатра и крикнул:

— Эвдор? Найдите мне Эвдора!

* * *

Наступило время, когда надежды на благополучный исход не осталось, и все человеческие силы были потрачены. Оставалось молить о помощи богов. Только в силах бессмертных изменить судьбу и подарить людям веру в лучшую жизнь.

Алаксанду молился в маленьком домашнем храме. Он не мог почтить Бога Врат, как подобает, ибо большой храм разрушен. Теперь обращался к Отвращающему Зло у небольшого алтаря для малых просьб. Но просьба на этот раз была слишком велика.

Он не мог принести должной жертвы. У него не осталось жертвенного скота, было совсем мало вина и хлеба. В достатке остались только благовония.

Услышит ли бог? Здесь ли ещё Аппалиуна, внутри ли выстроенных им стен? Вдруг покинул свой город, не вынеся обиды на смертных, что не смогли уберечь его жилище?

Драгоценные ладан и мирра курились на жертвеннике, ароматный дым поднимался к потолку, струился тяжёлыми лентами, обвивая статую бога-защитника. Вместе со священными ароматами поднимались вверх и молитвы Алаксанду. Он тихо шептал их, обращаясь к богам. В них была лишь одна просьба — о спасении города.

Если погибнет город, то некому больше будет славить бога, некому приносить ему жертвы. Неужели божественный покровитель Вилусы не пощадит измученную страну, не поможет изгнать врагов с родной земли?

Алаксанду потерял сына и брата, ничего не знал о судьбе дочери. Он не знал с чем сравнить собственное горе, но оно было лишь маленькой каплей в море человеческих страданий, которые выпали жителям Трои.

Чем на самом деле город прогневал богов, почему троянцы должны страдать? Алаксанду снова и снова спрашивал Бога Врат, спрашивал и других богов, раз за разом просил их ответить. Он согласен был принести любую жертву, но кроме себя самого у троянского приама уже ничего не осталось.

Он предлагал всё, лишь бы услышать ответ. Он предлагал себя. Он был бы счастлив, раздайся сейчас в голове голос: «Умри, Алаксанду, и спасёшь Трою».

— Угоден ли я тебе, Апаллиуна, господин мой? Забери мою жизнь и дай Вилусе лучшего правителя, но позволь народу Вилусы жить.

Приам вдохнул воздух, густой и тяжёлый от множества ароматов, и задохнулся. На мгновение ему стало нечем дышать, а потом в груди разлилась боль. Словно расплавленный металл вылился на сердце, голова закружилась, и Алаксанду почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.

Стены храма вдруг пропали, Алаксанду увидел, что стоит он сейчас не в маленьком зале, а на вершине огромной горы, и окружает его тьма, в которой нет ни луны, ни звёзд.

Со всех сторон, огромные, не меньше вершины, на которой он стоял, его окружали боги. Сейчас он увидел и Апаллиуну, защитника города, и Бога Грозы, и Богиню Солнца, и иных бессмертных.

Боги заговорили с ним, стали отвечать на вопросы приама. И он понимал их слова, хотя с детства знал, что боги и люди говорят на разных языках, и смертный не способен понять божественную речь.

«Вот два пути, Алаксанду. Первый — жизнь. Не такая, какой ты желал для своего народа. Стены Трои падут. Что тебе стены? Что тебе люди?».

«Жизнь... Жизнь рабов?»

«Ты сказал».

Он содрогнулся. Кто говорит с ним? Разве Апаллиуна? Разве может Защитник Трои, служению которому он отдал жизнь, говорить так равнодушно и жестоко?

Или это его собственные мысли?

«Второй — смерть и великая слава. Стены Трои устоят, а о мужестве людей Вилусы сложат песни, что переживут века».

Кто говорит с ним? Ведь эта мысль — принять яд всем вместе, уйти на Поля Веллу, взявшись за руки, уже посещала его.

— Нет, я не хочу великой славы, — прошептал Алаксанду, — прошу вас, боги, господа мои, позвольте народу моему жить...