Золотой век

Он только что стал свидетелем невероятной мерзости, противной Маат. Мерзость совершил акайвашта со странным именем Фенех.

Аменеминет стал свидетелем и не предпринял ничего, чтобы помешать презренному нечестивцу.

Одно его слово...

И что бы случилось, скажи он это слово? Разве он царь? Разве властвует он над этими людьми?

Способно ли слово отвратить человека от страшного греха? Разве помогли слова Мерихору? Разве помогли слова тем его предшественникам, что пытались отучить акайвашта от их кровавых, противных нетеру обычаев?

Он промолчал. И теперь шептал слова Исповеди Отрицания, как будто Ка его уже покинула тело и он стоял в Зале Двух Истин, ожидая измерения своих грехов и приговора. Он видел не погребальный костёр и состязание героев. Он видел бесстрастные звериные морды Анпу и Тути. Невозмутимое прекрасное лицо Маат.

Он слышал утробный рык Стражницы. Кажется, исполненный радостного предвкушения.

Чаша с сердцем пошла вниз?

Пот градом катил по лицу, хотя он стоял далеко от костра и почти не чувствовал жара.

Менна шептал всё быстрее:

— Я не оговаривал слугу перед хозяином. Я не причинял боли и не был причиной страданий. Я не давал людям голодать. Я никого не заставлял рыдать. Я не убивал. Я не призывал к убийству.

О, благие нетеру...

Чаша с сердцем неумолимо клонилась вниз.

— Я не давал людям голодать. Я никого не заставлял рыдать...

Его трясло.

— Я не убивал... Я не убивал. Я не убивал!

Пол катил градом по лицу, разъедал глаза. Менна тёр их, но лучше не становилось.

— Я не вредил мужчинам и женщинам. Я не крал храмовых приношений. Я не похищал хлебы нетеру...

Он запнулся.

Не то, не то. Они не слышат.

— Я не причинял боли и не был причиной страданий. Я не давал людям голодать. Я не делал того, что отвратительно нетеру.

Он забыл все слова Исповеди, с самого раннего детства врезанные в память.

— Я не утяжелял гири весов, ради обмана.

Не то...

— Я не тушил огонь, когда ему время гореть.

Сейчас время гореть. Так пусть горит.

— Я чист. Я чист. Я чист. Я чист. Я чист чистотой великой птицы Бену, которая пребывает в Хонсу. Пусть зло не коснется меня в зале Маати, потому что я знаю имена нетеру, которые пребывают здесь, спутников Неб, Великого Бога.

— Не по-людски это.

— Что? — Аменеминет вздрогнул.

Он посмотрел на Теламона, который стоял на несколько шагов впереди, чуть в стороне. Тот услышал, несмотря на неутихающий гул толпы и треск смолистых дров. Обернулся.

— Не по-людски это, — повторил Теламон, — ох, не по-людски... Куда катимся...

Он выглядел растерянным.

Эту растерянность Менна сегодня видел в глазах многих акайвашта прямо с утра, когда в лагерь прикатила колесница.

К ней за ноги было привязано тело человека. Аменеминет поначалу не обратил на него внимания. Он, как и все смотрел на другое тело, которое Эвдор нёс на руках к шатрам мирмидонян.

Тело Лигерона.

— Ранен? — окликнул Эвдора Теламон.

Тот лишь резанул его, походя взглядом, но ничего не ответил.

Менестей Сперхеид оказался более разговорчивым и вскоре весь лагерь уже знал, что произошло.

— Это он, господин, — сказал Меламподу Алкидамант.

Тот ничего не понял, до сих пор не удосужился запомнить хотя бы несколько слов из языка этих дикарей. Но здесь, под стенами Таруисы Верховный Хранитель сидел не один, а с большой свитой. Воины, писцы, переводчики.

Перевели.

— Это он. Тот, кого ты искал, господин. Тот, кого ты хотел видеть в крови и пыли. Вот он, перед тобой.

Они явно ждали награды.

Менна молчал и смотрел на тело Хеттору. Смотрел долго, а потом повернулся и ушёл в свой шатёр.

Алкидамант сплюнул ему вслед.

Сколько времени прошло? Час, два?

Явился Теламон и зачем-то начал рассказывать «черноногому», что мирмидоняне решили устроить погребение Лигерона нынче же на закате.

— Нечего тянуть, жара такая стоит.

Верно. Лагерь на удалении от стен Трои, но как ветер с востока, так не продохнуть от смрада.

Теламон долго сетовал, что мирмидоняне нахватались чужих обычаев, они с каждым днём всё меньше ахейцы. На куретов становятся похожи и на северных варваров македнов.

Менна слышал уже такие разговоры. Мирмидоняне рассказывали, будто Зевс создал их из муравьёв отдельно от остальных людей.

И действительно, всё меньше в них людского, сокрушался Теламон.

— Надо дубовую колоду взять, тело в неё уложить, залить мёдом. Упокоить следует на родине, в толосе, а не вот так.

Теламон замолчал. Как видно задумался, а где же у Лигерона родина? Есть ли она у него вообще?

Безвестный ублюдок, взращённый Фениксом в ненависти ко всему и вся.

Разве может зваться героем тот, кто сражался вот так?

Теламон уже был наслышан о перипетиях «поединка». Мирмидоняне явились убить троянского лавагета вчетвером на одного. В твёрдой уверенности, что тот сегодня будет волочиться по острым камням за колесницей. И ничто им не помешает это устроить.

— Во времена-то честные пристало один на один, — растерянно бормотал Теламон, — на колесницах съезжались и бились. Перед лицом богов и ратей. С уговором. Доспехи с поверженного снять — великая честь и доблесть. Никто бы не воспрепятствовал. Боги же смотрят. А вот так бесчестить, над трупом глумиться...