Золотой век

— Ты говоришь, злодей Пугачев повесить тебя хотел? — останавливаясь против Серебрякова и в упор смотря на него, спросил Суворов.

— Так точно, ваше превосходительство, петля уже была готова и находился я на один волосок от смерти.

— Вот видишь, Бог-то тебя спас… Бог тебя спас от смерти, и от всех несчастий спасен ты будешь… А тебя я попомню, голубчик, расспрошу Михельсона… Михельсон хоть и аккуратный немец, а попал впросак: правого принял за виноватого!..

— Так вы не верите, ваше превосходительство, что я изменник?..

— Не верю… Какой ты изменник, помилуй Бог!.. Михельсон погорячился, надо бы ведра два вылить на него холодной воды… Фу, как жарко!.. Прошка, Прошка, не откликнется, злодей: он с норовом у меня, помилуй Бог, грубости не любит… Прохор Иваныч, сделайте такую милость, покажитесь!

— Ну, что вам еще надо?.. — мрачно откликнулся денщик, немного притворяя дверь и показывая свои щетинистые усы.

— Готовь, Прошка, ужин генералу… Щи да каша — мать наша, помилуй Бог!.. И ты со мной отужинай, господин офицер!

Сергей Серебряков с каким-то благоговейным чувством и неподдельным восторгом смотрел на этого маленького, тщедушного человека, слава которого уже начинала греметь во всех концах Европы и которому суждено было быть военным гением не только своего времени, но и всех веков.

— Ваше превосходительство, я счастлив, очень счастлив…

— Ну, молодчина, помилуй Бог, и в несчастье счастлив, слышишь… Прошка, бери пример, не вешай нос… Чем же ты счастлив-то, а?

— Тем, что увидал вас, ваше превосходительство, говорю с вами, смотрю на вас! — с чувством проговорил Серебряков.

— Счастие, счастие… Я взял Краков, взял Варшаву, говорят — счастие… Счастию приписывают, а чем добыто это счастие?.. Завистники, шаркунчики… Ты не попадай им на зубок, Серебряков, съедят, с костями так и слопают… А я заступлюсь за тебя, только бы мне в Питер скорее вернуться, помилуй Бог!.. Прошка, да что ты там копаешься, скоро ли ты дашь мне есть?..

— Не у меня просите, а у хозяйки… Ишь, проголодались…

— И то, и то… Вот обмишурился, ведь я думал, Прохор Иваныч, что мы с тобой дома находимся или на бивуаке… Хозяюшка почтенная, покорми нас, ратных людей, — с ужимками кланяясь старухе хозяйке избы, проговорил Суворов.

— Ох, родненький, накормила бы я тебя, напоила, да вот горе, в печи-то от обеда одна каша осталась, были щи, да съели, а щи-то какие жирные-прежирные!

— Ох, бабуся, смолкни! Слюни текут, язык проглочу, помилуй Бог!

— Кашки разве, сударик, не прикажешь ли с молочком…

— Что с молочком, а какой ныне день забыла, старая?

— И то, и то, забыла, ведь ноне пятница, ахти грех-то какой.

— То-то, бабуся… «пятница-заплатница», грех в орех, а спасенье наверх. Давай каши, нет масла, будем есть с квасом… Присаживайся-ка, офицерик, к каше да смотри, есть по-солдатски, не то ложкой по лбу!

Старуха-баба вынула из печи горшок с кашей, положила ее в большую деревянную чашку, туда же влила квасу, за неимением масла, и поставила на столе перед человеком, на которого теперь вся Россия возлагала надежду.

Александр Васильевич размял ложкой кашу и принялся вместе с Серебряковым за свой скудный ужин.

— А ты, Прошка, стой, смотри да облизывайся!

— Ладно, уж ешьте, знай! — огрызнулся на генерала денщик.

— Дивуюсь я, господин офицер, много дивуюсь, что творится вокруг нас, что за народ стал, что за вояки… Вырос один кусточек сорной травы, тут бы ему и конец положить, так нет, собрались вояки около этого куста думу думать, как быть с кустом, как поступить; пока толстоумы думали да гадали — из одного кустика по всему полю разрослася сорная трава… Тут толстоумы и руки опустили, они жнут, косят, а трава из земли вылезает… А все питерцы, на их душе грех… Однако я заболтался, придется прикусить язык, помилуй Бог, не то вместе с кашей его проглотишь. Помоги Бог, даруй победу русскому воинству на супостата! — громко проговорив эти слова, Александр Васильевич истово перекрестился на иконы, вышел из-за стола.

Серебряков с немым восторгом смотрел на Суворова.

В это время он даже забыл свое гнетущее горе.

LXXXVI

Пугачеву приходилось плохо; его со всех сторон окружало войско. Несмотря на это, он все еще продолжал плутать по степям.

Самозванец потерял теперь свое влияние на мятежников-сообщников, которые, видя, с одной стороны, неминуемую гибель, а с другой — надежду на прощение, стали поговаривать, как бы выдать «батюшку-ампиратора Петра Федоровича» правительству.

Да теперь уже почти никто не верил, что он государь, и все называли его самозванцем.

— Что ни говорите, братцы, а надо нам с ним распроститься.

— Известно; не то все погибнем.

— Хоть и жаль его, а своя шкура дороже!

— Да и что его жалеть-то?

— Верно, не стоит он нашей жалости.

— Выдать его, и вся недолга.

— А как его выдашь? Он хитер, как бес!

— Он-то один, а нас много, всех не перехитрить…

— Только надо, братцы, делать это скорее, не то все мы угодим под пулю или в петлю…

— Знамо, откладывать нечего.

— Завтра приступим.

— Что же, можно и завтра, погулял, и будет с него!

Так решили сообщники Пугачева и назначили день его выдачи.