Золотой век

Граф Чернышев в ту же ночь сделал необходимые распоряжения, и утром 14-го августа были подписаны им указ оренбургскому губернатору генералу Рейнсдорпу и грамота войску Донскому.

«Как содержащийся в Казанской губернии, — писал Чернышев Рейнсдорпу, — войска Донского казак, раскольник Емельян Пугачев, с часовым, бывшим при нем солдатом, из Казани бежал, то государственная военная коллегия и не оставляет вам, генерал-поручику, рекомендовать с тем, не шатается ли объявленный беглый казак Пугачев и с ним солдат, бывший при нем на часах, в селениях вашей губернии, а особливо Яицкого войска в жилищах».

Рейнсдорпу, точно так же и донской войсковой канцелярии предписано было употребить все меры к отысканию Пугачева по хуторам и станицам, и, если он будет пойман, то заковать в крепкие кандалы и «за особливым конвоем» отправить в Казань.

В войске Донском Пугачева нечего было и искать — там его не было, и генерал Рейнсдорп 18-го сентября донес военной коллегии, что принял должные меры, но пока беглые еще не отысканы.

Рапорт свой Рейнсдорп подписывал в тот самый день, когда Пугачев уже с титулом императора Петра III и окруженный значительной толпой вооруженных яицких казаков, овладел бударинским форпостом и подходил к яицкому городку[3].

Прошло несколько месяцев, и у Пугачева была уже не одна тысяча людей, которые признавали его за императора Петра Федоровича.

Правда, эти люди были ненадежны, они состояли из беглых казаков, из беглых крепостных мужиков, из воров и так далее; но сила Пугачева все росла, — что ни день мятежная шайка его все увеличивалась.

К нему шли со всех сторон, всех принимал Пугачев, никем он не брезговал.

Дружинина он назначил своим генералом; жена Дружинина с малолетними детьми осталась в шайке Пугачева, но старший сын его, Филимон, не решался на это.

— Отпусти меня, батя! — как-то раз голосом, полным мольбы, проговорил он, обращаясь к Дружинину.

— Куда ты?

— Пойду куда глаза глядят.

— А здесь тебе, Филимон, что же не живется! Мать твоя здесь, братья, сестры… а ты куда собрался?

— Отпусти меня, отец: нет мне мочи здесь жить.

— Куда ж, мол, ты пойдешь?

— В какой-нибудь монастырь.

— Да ты рехнулся? — крикнул на него Дружинин.

— Не держи меня, батя, пожалуйста, не держи; в святой обители я молить за тебя Бога буду, у Бога просить прощения твоей грешной душе!

— За молитву спасибо, только и дурак же ты, Филимон, большой дурак: от счастья своего бежишь.

— От какого счастья, что ты? От погибели, я, батя, бегу, от погибели.

— Эх, дурья у тебя голова! Государь Петр Федорович жалует тебя: в свои адъютанты хочет произвести, а ты, дубина стоеросовая, бежишь.

— Какой он государь? Что ты, отец, опомнись: беглого острожника государем называешь.

— Нишкни, Филимон! — прикрикнул Дружинин на сына.

— Заблуждаешься ты, батя, право, заблуждаешься; сам пойми: разве безграмотным может быть государь? Пугачев ведь и грамоте-то не знает, я видел «патрет» покойного государя Петра Федорыча.

— Ну так что же?

— Никакого сходства между ним и Пугачевым нету. О, Господи, какой грех-то, грех-то! Беглого острожника, убийцу нечестивого за царя православного принимают. Беззаконие-то какое! Сколько через то бед Русской земле будет!.. Сколько крови прольется!.. Знаешь, батя, ты не держи меня, скорее отпусти, а то я не стерплю, я убью проклятого самозванца. Хоть и грех на свою душу возьму… рука у меня не дрогнет, батя.

— Да, смолкни, пес!.. Ну, услышит государь?

— Это острожный-то Емелька?.. Не боюсь я его, злодея, не боюсь.

Едва молодой парень проговорил эти слова, как дверь в избу, где остановился Дружинин, быстро отворилась, и Пугачев с искаженным злобою лицом неожиданно появился в избе.

— А храбер же ты, паренек!.. Не по летам храбер!

— Ну, Дружинин, сказывай, какую казнь мне назначить твоему сыну?

— Прости его, государь: он по малоумию своему говорит. Видно, ты слышал наши слова? — меняясь в лице, промолвил Дружинин, низко кланяясь самозванцу.

— От слова до слова все слышал, и твой сын должен быть казнен.

— Ради моей послуги прости его, государь!

Дружинин повалился в ноги Емельке Пугачеву.

— Я не злопамятен и готов простить Филимона, помня твою услугу, если только он преклонится предо мной, как пред своим законным государем. Мы ради его тупоумия не прочь милость свою оказать.

— Слышишь, Филимон? Кланяйся скорее, кланяйся, — толкая в бок сына, проговорил ему дрожащим голосом Дружинин.

Молодой парень стоял спокойно. Он бесстрашно смотрел на Емельку Пугачева. Презрительная улыбка появилась на его губах, когда отец, показывая ему самозванца, сказал: кланяйся!

— Кому кланяться, батя?

— Как кому: его царскому величеству.

— Что ты, отец! Тут государя нет.

— А я кто, по-твоему? — сверкая злобным взглядом, крикнул Филимону Пугачев.

— Мятежник, самозванец.

Эти слова молодого парня были последними в его жизни.

В избе раздался выстрел, и бедняга Филимон, как-то странно взмахнув руками, грохнулся на пол: пуля угодила ему прямо в сердце.

Из маленькой раны на груди засочилась кровь.

Мертвенная бледность покрыла его лицо.

Это была жертва искупления за грех его отца.